Звезда Тухачевского

Соседи сочли разумным ничего не ответить.

Тухачевский приступил к изложению плана наступления.

— Перед нашим фронтом — значительные силы противника, который численно нас превосходит. Это — Степная группа и самая сильная составная часть колчаковской армии — Уральская группа генерала Сахарова. В целом это около двадцати пяти тысяч штыков и сабель. Главные силы противник группирует против фронта 26-й и 27-й дивизии. Наша первостепенная задача — разгромить Уральскую группу, тогда мы станем хозяевами положения. Главный удар будем наносить в стыке Уральской и Степной групп с тем, чтобы нанести противнику решительное поражение в районе железной дороги Курган — Петропавловск.

Излагая план, Тухачевский водил длинной указкой по схеме, висевшей на стене салон-вагона. Схема была выполнена мастерски, даже с художественным вкусом, красные стрелы были хищно и победоносно устремлены к позициям противника, обозначенным синим цветом, и, завороженно глядя на эту схему, по которой как бы выходило, что сломить сопротивление белых — пара пустяков, командиры тем не менее уже предчувствовали, что предстоят жестокие бои, ибо колчаковцы просто так, за здорово живешь, Омск не отдадут. А коль жестокие бои, то и новые большие жертвы. И разве предскажешь, кто из командиров, сидящих сейчас перед этой красивой схемой, останется в живых. Схема потом, через годы, чем черт не шутит, вполне возможно, будет дотошно изучаться в военных академиях как образец планирования наступательного боя, а тех, кто под шквальным огнем противника утопал в сибирских снегах, чтобы эта схема ожила в реальной действительности, уже не будет на белом свете…

И все же командиры отгоняли от себя невеселые думы: с каждым новым наступлением все ближе и ближе был полный разгром врага, а значит, и конец гражданской войны. Сейчас Сибирь, затем Дальний Восток, Приморье — и вот уже долгожданные берега Великого, или Тихого, океана…

— Приказ о новом наступлении я уже подписал, — непререкаемым тоном произнес Тухачевский. — Начальник штаба сейчас доведет его до вас. От себя добавлю: малейшая попытка неисполнения или даже обсуждения приказа будет решительно пресекаться, вплоть до расстрела.

«У Троцкого научился… Известные замашки. Как чуть что не по его — хватается за пистолет». Вострецов был уверен, что в эти минуты такая мысль появилась не только у него, но и у других присутствовавших на совещании командиров. Но благоразумно промолчал.

Что-то в командарме было и такое, это привлекало, притягивало, вызывало даже восхищение: острый ум, решительность, большой такт, уважительность к подчиненным.

Но что-то и отталкивало: командарм, как ни старался, не мог переступить незримую черту, разделявшую его и подчиненных командиров, между ними всегда существовала какая-то, даже независимая от воли обеих сторон дистанция. Это мешало и сближению, и полному доверию к личности командарма. Общаясь с ним, каждый, кто бы он ни был — геройский командир, знающий себе цену, или даже простой боец, — всегда чувствовал, что он ниже его, уступает ему во всем — и в интеллекте, и в умении держать себя гордо, с независимым достоинством, и даже во внешнем виде и манере поведения. Казалось, и сам Тухачевский понимает это, но ничего не может изменить в своем характере, не может слиться с массой командиров и бойцов, как ему хотелось бы слиться, чтобы все тянулись к нему, откровенно делились с ним радостями и невзгодами, считали бы его, что называется, своим в доску. И нередко ему страсть как хотелось, чтобы на нем не висело, диктуя свои привычки, его дворянское прошлое, чтобы в одно прекрасное утро он вдруг проснулся сыном рабочего из Питера или же сыном крестьянина из какой-нибудь заброшенной в глубине России деревеньки. Может быть, тогда все они, кого он ведет теперь в бой, признали бы в нем своего, родного не только по единому строю, но и по крови?..

Тем временем начальник штаба во всех деталях довел до командного состава армии план предстоящего наступления на Омск.

По плану Реввоенсовета республики взятие Омска возлагалось на Третью армию, наступавшую на левом фланге. Но Тухачевский был не из тех, кто позволил бы опередить себя, перехватить инициативу. Он учел успешные наступательные действия своей 27-й дивизии и поставил перед ней задачу первой ворваться в Омск.

Получив Директиву командарма, начдив Блажевич, начальник штаба дивизии Шарангович и комиссар дивизии Кучкин засели за разработку боевого приказа. Третьей бригаде предписывалось двумя полками подойти к Омску с юго-запада, а одним полком двигаться в направлении станции Куломзино. Отряд из полковых конных разведчиков при поддержке бронепоезда и артиллерии должен был захватить железнодорожный мост через Иртыш, чтобы не дать противнику возможности взорвать его. Два полка направлялись в обход Омска с юго-запада, один полк — вдоль линии железной дороги. Бригаде, которой командовал Путна, было приказано двигаться на Омск в направлении кожевенного завода на окраине города. Другая бригада должна была овладеть северной частью Омска. Дело осложнялось тем, что Иртыш еще не был крепко скован льдом, поэтому пришлось готовить легкие переправы из досок и бревен. После взятия Омска все части дивизии должны были взять город в кольцо и не дать возможности колчаковцам вырваться из окружения.

Закрыв совещание, Тухачевский попросил Путну остаться.

Командарм всегда ему искренне симпатизировал и знал, что Путна тоже тянется к нему.

Усадив Путну за стол, Тухачевский предложил ему чаю.

— С удовольствием, — улыбнулся Путна, — утром позавтракать не успел. Радио слушал да газеты читал.

— Какое радио? Какие газеты? — заинтересовался Тухачевский.

Путна рассказал — рассказчик он был немногословный, но слушать его было всегда занимательно.

— Ради такого радио и такой газеты не грех и завтраком пожертвовать, — рассмеялся Тухачевский. — Кстати, хорошо бы к наступлению на Омск выпустить специальный номер и раздать его бойцам. А сверху — шапку: «Даешь столицу Колчака!»

— Сделаем, — пообещал Путна.

— Витовт Казимирович, что там у вас с Мало-Вишерским полком? — неожиданно поинтересовался командарм.

Мало-Вишерский полк не зря оказался в центре внимания Тухачевского.

Еще в восемнадцатом году, в период тяжелых боев за Казань, в армию Тухачевского влился этот отряд из Малой Вишеры. Состав его был невелик — сто пятьдесят штыков. Но велика была крепость духа его бойцов. Дисциплина — железная, спайка — позавидуешь, храбрость — не показная, истинная. Однако, когда пришел приказ сводить отряды в полки, маловишерцы проявили невиданное упрямство, чем основательно потрепали нервы комбригу, да и командарму. Путна пошел на компромисс, с которым нехотя согласился и Тухачевский: не хотят, значит, еще «не дозрели»; пусть какое-то время повоюют как самостоятельная единица, подчиняющаяся напрямик комбригу.

Отряд бросали на самые тяжелые участки, и не было случая, чтобы он не выполнил боевого задания, не было бойца, который бы струсил и покинул поле боя. Но беляки здорово потрепали отряд — известное дело, всегда достается больше всех тем, кто впереди, кто рвется в драку. И осталось в Мало-Вишерском отряде не более полусотни бойцов, остальные полегли на поле брани. Да и эти полсотни уже выдохлись, изнемогли и, казалось, упали духом.

И тогда комиссар отряда Погодин — молчаливый человек с огромной седой шевелюрой, фигурой и походкой чем-то напоминавший Феликса Дзержинского, с таким же аскетичным лицом, послал в Мало-Вишерский уездный комитет донесение о том, что отряд нечеловечески устал, потерял боеспособность, и просил замены. Уком пошел ему навстречу. Путна получил из укома телеграмму, что замена из шестидесяти коммунистов направлена в бригаду и что уставших бойцов следует отправить в Малую Вишеру.

Путне такой ответ пришелся не по нраву: не дело это — маловишерцев сменять, в особое положение ставить. А другие что скажут? И он вызвал к себе Погодина.

— Что же это вы, вишерцы, надумали? Да пристало ли коммунистам отправляться на отдых, хотя бы уком и готов прислать смену?

Погодин переминался с ноги на ногу и молчал.

— Чего молчите? — недовольно спросил Путна.

— Разрешите идти? — отводя запавшие глаза от настырного взгляда комбрига, глухо спросил Погодин.

— Идти-то я вам разрешаю, да вы так и не ответили на мой вопрос.

— Мы там у себя в отряде обмозгуем, товарищ комбриг.

— Ну, обмозгуйте, — согласился Путна. — Только о совести не забывайте, когда будете обмозговывать.

Погодин, ничего не проронив в ответ, вышел.

А вскоре начались тяжелые бои в районе завода Архангельского, в предгорьях Урала, бои за Уфу. И маловишерцы пошли в новые атаки…

И вот теперь Тухачевский вспомнил об этом необычном отряде.

Путна, вместо ответа, подал командарму порядочно измятый в кармане гимнастерки телеграфный бланк. Тухачевский прочел:

«В сегодняшнем бою коммунары-маловишерцы погибли все до одного. Сменять больше некого. Сам ранен. Погодин».

Тухачевский вернул бланк и опустился на стул. Казалось, смерть бойцов уже не могла его волновать, уже столько людей погибало у него на глазах, но то, что он только что прочитал, потрясло до глубины души: это был случай особый.

— Значит, обмозговали? — негромко спросил Тухачевский будто самого себя. — А где Погодин?

— Мы его тогда же, раненого, сразу в госпиталь отправили. При нем был жестяной ларец, а в нем кинжал да флакончик клюквенного экстракта. Так он просил кинжал сохранить. Подремонтировали его в госпитале, и он снова вернулся в строй. Так что будет наступать на Омск.