Звезда Тухачевского

После разрыва с Вересовым Тухачевский еще крепче, чем прежде, сдружился с Витовтом Путной. Еще бы не сдружиться! 27-я дивизия, которой командовал Путна, была прочной опорой Тухачевского и на Восточном и на Западном фронте, да и характер Путны импонировал командарму: до щепетильности исполнительный, сдержанный в разговорах, он порой взрывался эмоциями, особенно когда дело доходило до воспоминаний или же когда тот или иной разговор уже в зародыше таил в себе горячую дискуссию.

— Такой дивизии у меня уже никогда не будет! — горестно восклицал Путна, когда они вспоминали о гражданской войне. — Невельцы — отчаянные смельчаки; оршанцы — спокойные до умопомрачения в самом кровавом бою; минчане — ураган в наступлении и сгусток нервов при отходе; тверичи — холодные, но зато стойкие — не сдвинешь; петроградцы — буря и натиск; брянцы — завидная лихость!

— Ты, кажется, слишком идеализируешь свою дивизию, — стремясь подзадорить друга, усмехался Тухачевский. — Вроде у тебя не было ни поражений, ни слабых, а то и вовсе никудышных полков!

— Ты меня не заведешь, и не старайся! — воскликнул Путна, чувствуя, однако, что не может не завестись. — Конечно, порой случался и угар паники. Но сколько было сокрушительных атак! А какую отвагу показывали коммунисты! Мы их называли «пролетарско-партийными дрожжами». И ты не можешь оспорить того факта, что за годы борьбы у нас сложились и вычеканились своеобразные типы революционных бойцов и командиров. Они достойны того, чтобы сопоставить их с именами известнейших офицеров Великой французской революции! Такими, как Журдан, сменивший прилавок мелочной лавки на маршальский жезл, как Клебер, сын каменщика, не признававший свиста пуль над огромной косматой головой! Такими, как Гош, Дезе, Марсо…

— Неисправимый романтик! А я всегда считал тебя сухим прагматиком. Когда ты успел переродиться?

— Будто ты не романтик? Революции погибают, если они не овеяны духом романтизма! Тогда их просто называют смертоубийством.

— Да, есть что вспомнить, — задумался Тухачевский. — Как я был счастлив, когда твоя дивизия прибыла ко мне на Западный фронт!

— Да, это был переходец почти через всю страну! — загорелся Путна. — Девяносто шесть эшелонов моей дивизии мчались, делая по семьсот верст в сутки, тебе на подмогу. Пять тысяч километров! Красные ленты над каждым вагоном: «Даешь Варшаву!» И знаешь, — Путна лукаво улыбнулся, — невозможно было сохранить военную тайну — о том, что 27-я едет «на поляков», знала вся Сибирь. А кроме дивизии я привез еще три сотни добровольцев — патриотов своих частей, которые прежде отстали от нас из-за ранений и болезней. Когда я в Смоленске доложил о том, что прибыло больше бойцов, чем отправлялось, — не поверили! А как сомневались в боеспособности моих частей! Говорили: «Поляки — противник поосновательней колчаковцев». Реввоенсовет настаивал на том, чтобы моя дивизия перед боями была отведена на двухмесячный отдых. Представляешь?

— Ты рассказываешь об этом, будто я и не бывал на Западном фронте! — рассмеялся Тухачевский. — Я же как раз и приказал отозвать из твоей дивизии всяческие инспекции, которые беспрестанно внушали тебе и твоим подчиненным, что здесь вы должны забыть свои якобы легкие победы на востоке и помнить о том, что уровень военной подготовки и культуры польских офицеров очень высок и что польские части и соединения обладают большой маневренной способностью.

— А сколько было трудностей и невзгод! — Путна весь ушел в свои воспоминания. — Продовольствия — всего на десять суток. Ты же знаешь, восточный поход мы закончили, еще когда стоял санный путь, и на западе оказались без повозок. У меня было всего двадцать патронных двуколок, не было санитарного обоза. У артиллеристов — по одному зарядному ящику на орудие…

Он прервался и как-то загадочно уставился на Тухачевского.

— Все это мелочи, впрочем… Варшаву-то мы не взяли. Ты лучше скажи, товарищ комфронтом, теперь, по прошествии времени, тебя не мучает вопрос о том, что и сам стратегический план мог иметь какие-то ошибки?

Теперь завелся Тухачевский:

— Какую чушь ты несешь! Идея плана наступления была безукоризненной! Я приказал нанести сокрушительный удар по левому флангу польского фронта с глубоким охватом его конницей, с тем чтобы отбросить польские войска к болотистому Полесью. Да сколько бы лет, пусть даже веков ни прошло, никто не сможет опровергнуть преимущества именно такого плана! К тому же мы обладали тройным превосходством сил на всем протяжении фронта!

— Какая жарища стояла в те дни! — Путна думал о своем. — Поляки, отступая, поджигали леса, мы шли через дымы и пожарища. Помню, двое суток дивизия боролась не с поляками, а с пожарами. В песчаной почве застревали орудия и мотоциклы. И потом, ты не думай, что всегда был таким мудрым, каким себя считаешь. — Путна лукаво взглянул на Тухачевского.

— Что ты имеешь в виду? — насторожился тот.

— Ты не забыл про Минск? Город был опоясан окопами с проволочными заграждениями. На севере — труднопроходимые болота, на юге — река Свислочь. Поляки не желали сдавать Минск. От тебя никаких указаний не поступало. И это в такой ответственный момент. Представь мое положение. Что лучше: ждать приказа или атаковать самостоятельно? И знаешь, я почему-то вспомнил историю буриданова осла, который, находясь между двух вязанок сена, не решился выбрать какую-либо одну из них и околел от истощения. И я решил: атаковать!

— И правильно решил! Дивизия выдержала экзамен, — одобрил Тухачевский.

— А помнишь такую станцию — Замошь? — снова оживился Путна. — Из Барановичей к нам поступило донесение, что на Лиду отправляется воинский эшелон польского уланского полка. Мы ответили, что путь свободен, будем встречать. И встретили! Эшелон прибыл с полным вооружением и попал в наши объятия! Мы получили прекрасный подарок: сто коней, да еще и все рыжие, со звездочкой на лбу!

— Дорогой мой Витовт! — Тухачевскому совершенно расхотелось вспоминать о Западном фронте. — В споре о походе за Вислу еще столкнутся лбами научные светила! Да и сам Иосиф Виссарионович об этом не раз будет вспоминать — молча, зато припомнит всем нам, а в первую очередь — мне. Ты вот в своей работе о польской кампании хорошо проанализировал причины нашего поражения. Ты писал о политическом просчете, заключавшемся в том, что мы недооценили степень национального шовинизма после восстановления Польши как самостоятельного государства. Поляки в основе своей еще не поняли, что великодержавное правительство Польши ничуть не лучше помещичье-генеральской России. И потому польский народ нам активно не помог. Согласен я, что были и военные просчеты: мы пытались методы и шаблоны гражданской войны применять в польской кампании, а ведь это была война, по существу, внешняя. Когда мы боролись с Колчаком, то привыкли черпать свежие силы в районах боевых действий. Ты правильно подметил, что Колчака побороли преимущественно силами трудящихся Приуралья и Сибири.

— Да, ошеломив вначале капиталистическую Европу нашими боевыми успехами и возбудив радужные надежды у трудящихся многих стран, мы после потрясающей катастрофы под Варшавой откатились в пределы Восточной Пруссии, — сокрушенно добавил Путна. — И все же, — продолжил он уже с прежним воодушевлением, — это поражение не затемняет славы Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

— Нам остается подбадривать себя такими вот оптимистическими лозунгами, — нахмурился Тухачевский.

Они собирались довольно часто, бывшие сподвижники Тухачевского по гражданской войне. И разумеется, всех их в первую очередь волновала не далекая теперь уже история, а день нынешний, в котором тоже было немало сражений, побед и поражений, хотя и бескровных, но по своему накалу и драматизму не уступающих драматизму ушедшей войны:

Собирались обычно на квартире Тухачевского, вначале на Никольской улице, а позже, когда наконец было закончено строительство Дома правительства на Берсеневской набережной, — то в новой квартире Тухачевского, что располагалась в двенадцатом подъезде, считавшемся самым престижным. Дом стоял по соседству с Каменный, бывшим Всехсвятским мостом.

Гости Тухачевского — Уборевич, Якир, Гамарник, Гай, Эйдеман, Корк, Примаков, — впрочем, последний бывал у замнаркома реже, чем другие, — любили, перед тем как сесть за стол, уставленный угощением, полюбоваться видом из окна, открывавшего захватывающую панораму Кремля, его будоражащих душу и разум башен, золотых куполов и величественной тишины.

По мосту сновали взад и вперед экипажи, редкие «эмки», телеги с грузом, пешеходы. Картина была красочная, мозаичная, завораживала глаз.

— По этому мосту проходили наполеоновские полки! — неизменно считал нужным отметить Тухачевский, а на замечание Нины Евгеньевны о том, что сей пассаж повторяется уже не первый раз, отзывался: — Исторические примеры такого незаурядного порядка заслуживают того, чтобы о них все время напоминали. Чем дьявол не шутит, не увидит ли этот Всехсвятский мост новых иноземцев?

— Мои легендарные храбцы, — Гай слово «храбрецы» переделывал на свой лад весьма нехитрым способом — глотанием одной-единственной гласной, — мои легендарные храбцы никогда не пустят на этот мост иноземных захватчиков! — Он, как всегда, был возбужден и непременно откликался репликами на высказывания окружающих; и слова он произносил гортанно, с кавказским акцентом.

— Не надо забывать, — Тухачевского потянуло на исторические примеры, — что Петр Великий «имел торжественное шествие» через этот самый мост. Он шел во главе Преображенского полка в простом офицерском мундире.