Звезда Тухачевского

— Недавно вырвался в театр, — заговорил дотоле молчавший Примаков. — Посмотрел «Страх». И услышал со сцены, что если у нас обследовать сто граждан, то окажется, что восемьдесят из них действуют под влиянием страха.

— А кто создает эту невероятную атмосферу страха? — возбужденно спросил Якир: его больше всего угнетала и пугала эта атмосфера. — Вы не видите аналогии между Германией и нашим запуганным отечеством?

— Кажется, мы уходим далеко от наших военных проблем и ударяемся в политику, — заметил Тухачевский, желая охладить не в меру осмелевших коллег. — Предоставим политические вопросы решать политикам.

— Чего уж говорить об Ионе, если даже старик Горький уже не выдерживает, — вздернул бородой Гамарник. — Читали его новые сентенции?

— О чем ты, Ян? — встрепенулся Якир.

— А ты почитай. Читаешь, и подколенки дрожат. И как старик осмелился?

— Да о чем ты, не интригуй!

— Вчитайтесь в то, что он сказал о вождизме. Мол, это болезнь эпохи, вызванная пониженной жизнеспособностью мещанина, страхом его перед своей гибелью. Страх, мол, и гонит мещанина к сильным мира сего, к диктаторам. И представьте, утверждает, что у нас остались кое-какие «прыщи», неспособные понять различие между вождизмом и руководством. Вождизм, считает Горький, — проявление индивидуалистического стремления мещанина встать на голову выше товарища, что и удается весьма легко при наличии механической ловкости: пустой головы и пустого сердца.

— И кого же он причисляет к тем, кто исповедует вождизм?

— Представьте, только Эберта, Носке и Гитлера, называя их гнойными нарывами капитализма.

— Да… И в чем же тут смелость? — разочарованно вопросил Якир.

— А ты не улавливаешь намека, Иона? Сии теоретические изыски можно ничтоже сумняшеся спроецировать и на наших вождей.

— Ты явно перебираешь, Ян. Он же утверждает, что в условиях социализма такие нарывы невозможны. И можно понять, что у нас нет никакого вождизма, а есть руководство, только мы, глупые и наивные, этого не можем взять в толк.

— Так у основоположника соцреализма это своего рода камуфляж. — Гамарник хитро прищурился, будто именно он и придумал такого рода маскировку. — Старик непрост, его на мякине не проведешь. Я с пристрастием перечитывал его писания. Невозможно отделаться от мысли, что в этих строках и просматривается, даже невооруженным глазом, наш великий, родной и любимый.

…Такого рода разговоры длились порой до поздней ночи. И все, кто участвовал в этих ночных бдениях, испытывали чувство морального удовлетворения: в их стране все более и более нагнетается страх, свирепствуют карательные, или, как их еще по-деловому именуют, компетентные органы, а они начхали на это с высокой колокольни! Им ли, героям гражданской войны и революционной бури, проявлять трусость и наступать на собственное горло? Да и разве посмеют они, эти компетентные органы, заткнуть им рот, заставить говорить не то, что они думают, а только то, что будет ласкать слух кремлевских политиков, а тем более арестовать легендарных военачальников, благодаря которым эти самые политики и получили возможность прочно обосноваться на вершине власти, в Кремле! Пусть только попробуют!

И им, всем, кто собирался у Тухачевского, казалось, было невдомек, что компетентные органы могут все, потому что может все их основатель, их направляющая рука — Иосиф Виссарионович Сталин. Невдомек им было, кажется, и то, что те долгие разговоры, которые они вели, — и слишком откровенные и радикальные, и те, которые можно было отнести к разряду безобидных, — все эти разговоры при желании и необходимости сильные мира сего с помощью своих любимых компетентных органов могли запросто объединить под единым и коротким как выстрел, насмерть пугающим словом — заговор.

4

Новое знакомство Тухачевского с восхитившей его женщиной, как это уже не раз происходило в его жизни, было совершенно неожиданным и случайным. После торжественного заседания в здании бывшего Екатерининского института, ставшего отныне Домом Красной Армии, был дан банкет, на котором во всей своей красе, в праздничных нарядах блистали жены комсостава, для которых военный праздник был одним из тех редких событий, которое нарушало их привычный однообразный ритм жизни и давало простор для веселого общения, злословия, острых впечатлений и конечно же для легкого флирта.

Незнакомка относилась к тому типу женщин, что способны молниеносно увлечь мужчину своей дерзкой, вызывающей красотой, тонким остроумием и очаровательной улыбкой, за показной девственной наивностью которой скрывалась хищная хватка молодой тигрицы. Она прекрасно понимала, что открытая навязчивость может вызвать неприязнь и желание отделаться от женщины, решившей зануздать мужчину, и потому, оказавшись за банкетным столом почти напротив Тухачевского, тем не менее, обводя восхищенными, полными живого огня глазами сверкавших орденами командиров, ни разу не взглянула на него и этим ловко рассчитанным ходом сумела сразу же заинтриговать Тухачевского, задев его неуемное честолюбие. Упорное нежелание молодой красивой блондинки проявить к нему хотя бы мимолетный интерес тут же породило в нем упрямое стремление познакомиться с ней и сломить скрытое сопротивление. Такого в его жизни еще не бывало: женщины сами льнули к нему, как бабочки на огонек, испытывая на нем свои самые хитроумные и даже коварные приемы, способные помочь им обольстить молодого красавца, столь стремительно взбиравшегося на вершину военной карьеры.

Банкет подходил к концу, его участники понемногу расходились, продолжая незаконченные разговоры; шум голосов усилился, высокие двери зала непрерывно то раскрывались, то закрывались, и настал момент, когда Тухачевский понял, что пора уходить. Дав знак адъютанту приблизиться, он негромко велел ему отправляться домой, что тот и воспринял с большим удовольствием.

Тухачевский понимал, что его слишком поздний уход с банкета выглядит не совсем прилично: военные такого высокого ранга, как он, обычно покидали застолья прежде других. Но сейчас какая-то непонятная сила, с которой он не мог заставить себя справиться, удерживала его здесь, пока эта привлекшая его пристальное внимание женщина не направилась к выходу.

Она стояла у самых дверей в некоей нерешительности, словно ожидая кого-то. И Тухачевский решительно приблизился к ней.

Незнакомка вскинула на него удивленные и, как ему показалось, слишком спокойные, гордые глаза.

— Простите, но я хочу испросить разрешения проводить вас, — непростительно робко предложил он.

— Разве в том есть надобность? — холодно осведомилась она. — Вы же меня совершенно не знаете, хотя вас я знаю, впрочем, вас знают все.

— Я помогу вам одеться, — торопливо, стараясь не быть навязчивым, сказал он.

— И всего-то? Не принимаете ли вы меня за провинциалку? — Насмешливо, глядя ему прямо в глаза, спросила она и, передернув покатыми плечами, будто изваянными искусным скульптором, точь-в-точь такими, какие изображали на картинах у красавиц прошлого века, быстрыми шагами подошла к гардеробу.

Однако Тухачевский в таких делах, как и на поле брани, не признавал поражений. Он неотступно следовал за ней и, когда ей протянули шубку и меховую шапочку, ловко перехватил одежду и галантно помог ей одеться.

— Благодарю вас, — не очень-то любезно проговорила она, будто он не помог, а помешал ей.

— И я благодарю вас, — мягко и искренне произнес он. — Благодарю за то, что вы так внезапно явились мне… — Он помолчал, мучительно подыскивая подходящие к этому моменту слова. — Явились мне как сон, как наваждение…

— Отчего же не как мимолетное виденье и не как гений чистой красоты? — съязвила она, — Хотите изъясняться красивее Пушкина?

«А ведь к ней и впрямь подходят эти пушкинские строки, — осенило его. — Сколько их ни произноси, они не становятся привычными и, тем более, банальными».