Звезда в оранжевом комбинезоне
Шрифт:
– Но у вас же осталась Леони…
– Дочь? Единственное, что у нее есть хорошего, так это глаза. Такие же, как у ее матери. Глаза, утопающие в голубизне фьордов. А так – деревяшка. Моя ли это дочь? Не знаю. Должен сказать, эта тайна придает ей немного шарма. Ее зачатие остается для меня загадкой. А в остальном она совершенно прозрачна, вы не находите?
Он так редко видел Леони, что забывал, что она должна прийти к обеду. Отталкивал ее бокал и ее приборы на край стола. Она входила, глазами искала, где ей сесть. Он хохотал, спрашивая: «Что, про тебя забыли? Уморительно, не правда ли?» Иногда они с Андре вдвоем накидывались на нее. Отец задавал ей вопрос, например: «И вот скажи мне, малышка, что это за местность, которую еще называют Крышей мира? Ты знаешь ответ, Андре, так что молчи!» Леони утыкалась носом в тарелку и едва слышно
Через год после смерти Андре Леони объявила отцу, что Рэй позвал ее замуж. В этот день она была похожа на маленького солдатика, который отправляется на войну. Она смотрела отцу прямо в глаза и говорила: «Он любит меня, и я его люблю, я буду с ним счастлива». Жюль де Буррашар разразился хохотом и воскликнул: «Ох, уж этот маленький бастард!» Потом он сделал вид, что глубоко задумался, и ответил, что теоретически так не делается, потому что он мужик, простолюдин, а практически она может делать все, что захочет, это ее жизнь, каждый – кузнец своего счастья, он не будет даже пытаться ее отговорить. «Наш путь на земле подобен ходу, прорытому кротом. Мы двигаемся по норе слепые и глухие. Каждый выбирает свой лаз под землей».
И после этого вновь утратил к ней интерес. Сын его был мертв, жена его покинула, и он никогда больше ничего о ней не слышал, дочь решилась на мезальянс, куда катится мир!
Леони не понимала долгих речей своего отца. Она безмолвно взирала на него, как раньше на брата. Всю пору своего взросления она была предоставлена сама себе и заботам добросердечной Сюзон, которая читала ей вслух волшебные сказки, а потом женские слащавые романы, которые всегда хорошо кончались.
– Как это прекрасно, нянюшка, прекрасно, словно в мечтах… – говорила она, сидя за столом и подперев рукой подбородок.
– Да, лапушка моя, и для тебя эти мечты станут явью. Каждого человека где-то ждет его мечта.
– О да! – отвечала Леони. – Он будет красивый, добрый и смелый, и мы никогда не будем с ним ссориться.
Она смотрела на отца и мать и съеживалась, когда разговор шел на повышенных тонах.
Был один случай как-то вечером, ей тогда было лет двенадцать, Жорж хорошо запомнил этот день, потому что на следующий Ева де Буррашар уехала – на этот раз навсегда. В этот день в замке был праздник. Все окрестные помещики собрались у Жюля де Буррашара.
Женщины в открытых свободных шелковых рубашках демонстрировали плечи, курили длинные тонкие сигареты. Мужчины были при полном параде. Жюль и Ева де Буррашар стояли у подножия лестницы перед просторным холлом и, напоказ улыбаясь гостям, сквозь зубы переругивались. Он был затянут в черный фрак, в улыбке его скользило что-то злое, неприятное, глаза были устремлены в пустоту. Он говорил жене: «Да нет же, Ева, я люблю вас. Я просто люблю вас наиболее экономичным образом, вот и все».
Сидя в тени большой пальмы в горшке, выставленной на первую ступеньку лестницы, Леони слышала весь разговор. Слова отца застряли у нее в горле, как рыбья кость. Потом она спрашивала себя, что же это означает? Он любит ее, потому что у них общие деньги? Потому что развестись было бы слишком дорого? Или он любит ее, вкладывая в нее сбережения, как в копилку, которую ни в коем случае нельзя разбить? Она вообразила своего отца, который что-то высчитывает, подсчитывает, стараясь не тратить слишком много, представила его в виде бухгалтера, который определяет: сегодня любви на пятьдесят сантимов, завтра – на сорок, цена не должна превышать стоимость батона хлеба. И эта кость ужасно мешала ей, причиняла мучительное неудобство. Торчала поперек горла, затрудняла глотание. Ей потом долго не удавалось избавиться от этой кости. Она мучилась с ней долго и, когда говорила, как-то странно похрипывала, словно прочищала горло, словно хотела избавиться от застрявшей там штуки или перекатывала там маленькие косточки.
На следующий день после праздника мать уехала по-английски. Оставила записку на столике в прихожей.
И на этот раз уже не вернулась.
Откуда Жорж все это знал?
Леони все рассказала Сюзон, у которой не было от него секретов.– Жорж, иди домой. Уже поздно, ты простудишься.
– Оставь меня, я размышляю.
– Накройся хотя бы, – сказала Сюзон, протягивая ему плед.
Она вернулась в дом, ворча на ходу: размышляет он, а толку-то, хоть бы что-то от этого изменилось. Что сделано, то сделано.
Жорж завернулся в плед. Она права, действительно стало холодно. Сюзон часто оказывается права.
Она говорила Леони: «Не изводи себя, лапушка моя, мужчины устроены совсем не так, как мы, вот и все. Мы очень много храним в сердце, оно у нас как кладовка, а у них все иначе, для них сердце – не такая уж важная вещь. Давай, ешь уже, косточка твоя рыбья и проскочит!»
Сюзон не могла понять, почему девушка больше не прикасалась к ее клафути и крем-брюле, к ее фрикасе из кролика в белом вине и моркови, томленной с луком.
Леони начала сомневаться. Она сомневалась во всем. Сомнение – лучший способ истомить себя на медленном огне.
Чтобы хоть как-то поверить миру, она вела счет вещам, в которых была уверена. Она составляла списки и мне показывала: Сюзон, деревья в лесу, собаки, куры, приятный запах мастики для натирания полов, скворчание еды в сковородке на плите, очистки репы и картошки, которые можно намотать на палец, орешки на деревьях, Альфред – белка, которую ей удалось приручить.
У нее не было подруг. Она ни с кем не виделась. Росла между парком, лесом и кухней. Подолгу мечтала и находила в этом успокоение. Ей нравился мальчик, которого она встречала на улице. Он стал ее прекрасным принцем, он был нежным, милым, красивым – очень-очень красивым. Каждый вечер, засыпая, она думала о нем. Ходила в школу, сдавала экзамены, учителя говорили, у нее есть способности, ей надо учиться дальше.
Когда ей было восемнадцать лет, она поступила на юридический факультет.
Этот день, Жорж помнил, был счастливым для нас. Он отвез ее в университет, чтобы она записалась на первый курс. Тот мальчик свистнул, когда их увидел, Леони так и подскочила. Она обернулась к Жоржу, и тот подбодрил ее: «Ну давай, давай!» По радио играла песня The Beatles «All You Need Is Love», и он прибавил звук, чтобы ее подзадорить. Она вернулась гордая и счастливая: «Я сама заполнила все документы, ты представляешь, и у меня теперь есть расписание занятий, оно называется UV». – «Как международное обозначение ультрафиолета, что ли?» – пошутил Жорж. Они пошли выпить по бокалу гренадина, и он бросал монетки в музыкальный автомат.
Два года спустя Андре нашли мертвым в ванной. «Он заснул и умер во сне», – говорил Жюль де Буррашар. «У него была передозировка наркотика, – судачили в Сен-Шалане. – Он хотел принять ванну и оставил там свою душу».
«Правильно сделал», – негромко произнес Рэй Валенти в качестве эпитафии, возвращаясь с похорон в компании своих дружков.
Раймон-бастард, сынок Фернанды, который был для Андре де Буррашара козлом отпущения, стал Рэем Валенти, крутым парнем, метр восемьдесят восемь ростом, с черными глазами и черными густыми волосами. Ходил он теперь в джинсах, кожаной куртке и темных очках. Откинувшись на сиденье своего мотоцикла, вытянув длинные стройные ноги, он с вызовом оглядывал толпу, собравшуюся на похороны сынка Буррашаров. Кто-то из процессии уронил погребальный венок. Рэй мотнул головой в сторону Тюрке, и тот наподдал венок ногой. Он покатился по дороге и упал в канаву. Рэй и его команда расхохотались.
– Да будет так! – объявил Рэй, осеняя себя крестным знамением.
Маленький Раймон, которого Фернанда везде таскала за собой в корзинке, когда он был младенцем, а она работала в замке, теперь подрос. Маленький Раймон, которого изводил Андре, стал взрослым мужчиной. Он отомстил.
И он хотел, чтобы весь Сен-Шалан непременно узнал, что эти времена, когда он был игрушкой Андре де Буррашара, закончились. И хорошо для него закончились.
Когда он был совсем маленьким, Андре заставлял снимать ему сапоги. «Подставь мне твой зад!» – ревел он, заходя в замок, и изо всех сил упирался в задик ребенка, чтобы высвободить ногу, а потом давал ему пинка и хохотал. Когда Жюль де Буррашар распределял работу на ферме, Андре предлагал отправить маму с сыном «отмечать новоселье». Он объяснял им, что таким способом раньше определяли, высохли ли стены у дома или нет: там оставляли слуг, и пока на их одежде оседала пыль, воздерживались переезжать в жилище.