Предисловие

…Все говорило о том, что обнаружена гробница царственного мученика. На скелете отчетливо сохранились следы насильственной смерти. И лежал он в своем саркофаге одетым, хотя согласно мусульманскому обычаю покойника опускают в гроб в одном лишь саване. Только принявших мучительную смерть «шахидов» обязательно хоронят в той же одежде, которую они носили при жизни.

В каменном саркофаге лежал внук Тимура Мухаммед-Тарагай, прозванный Улугбеком, Великим князем.

О нем эта повесть.

Пятнадцатилетний Мухаммед-Тарагай стал правителем Самарканда, а после смерти своего отца Шахруха сделался главой династии тимуридов.

Сорок лет правил Улугбек Самаркандом; редко воевал, не облагал народ непосильными налогами. Он заботился о процветании ремесел и торговли, любил поэзию.

Но в мировую историю этот просвещенный и гуманный правитель вошел как великий астроном и математик. Он почти на два века опередил европейскую науку. Его звездный атлас «Зидж Гурагони» не знал себе равных. «Все, что наблюдение и опыт узнали о движении планет, сдано на хранение в этой книге», — писал сам Улугбек.

Построенная Улугбеком обсерватория поражала воображение современников. После смерти Улугбека ее разрушили церковники.

Но даже то, что уцелело, восхищает далеких потомков ученого. И здесь нет преувеличения. Поистине удивительна точность, с которой Улугбек определил на своем приборе координаты всех известных в то время звезд, длину года, угол наклона экватора к плоскости эклиптики. Все эти измерения были проделаны невооруженным глазом, без какого-то ни было оптического прибора! Ведь зрительной трубе предстояло появиться полтора века спустя.

Он далеко опередил свое время и пал от руки религиозного фанатика. «Религии рассеиваются, как туман, — говорил Улугбек. — Но туман мешает видеть звезды».

I

Пока медресе и мечети во прах не падут,

Дела мудрецов-калантаров на лад не пойдут,

Покамест неверием вера, а верой неверье не станут,

Поверь мне, средь божьих рабов мусульман не найдут.

ОМАР ХАЙЯМ

полдень, когда правоверным надлежит совершить вторую молитву салят аз-зухр, у Восточных ворот Герата остановился караван. Смолкли верблюжьи колокольцы. Подогнув колени, опустились животные в серую шелковистую пыль. И хотя были раскрыты окованные медью ворота, караван не мог войти в город. Стражи на высокой глинобитной стене уже расстелили молитвенные саджады [1] , повернулись лицом к Мекке. И потому заспешили, засуетились прибывшие из далеких краев купцы. Караван-баши [2] распорядился отвести ишаков и верблюдов к зарослям ферул и саксаула, осыпающегося ломкими и прозрачными, как стрекозиные крылья, семенами. Оттуда мерзкий рев не омрачит тишины святого часа. И вот уже все — стражи, купцы и караванщики со словами «Аллах акбар» [3] коснулись лбами своих молитвенных ковриков.

1

Саджад — коврик для молитв.

2

Караван-баши — начальник каравана.

3

«Аллах акбар» — «великий аллах».

Но только смолкли последние слова молитвы, как над склоненными чалмами и округлившимися на согнутых спинах цветными халатами поднялся человек в остроконечном колпаке. Взял он свой посох с бронзовым копейным наконечником, кокосовую чашку для подаяний, скатал коврик и заспешил к серым холмам, где в пятнистой тени лениво и сонно жевали колючку верблюды. Шел он прямо по чужим коврикам, оставляя на нежном их ворсе пыльные следы босых ступней. И люди почтительно сторонились, не спешили стереть серые отпечатки пальцев, скрюченных от многолетней ходьбы босиком. Ибо священны следы дервиша и трижды священны, если дервиш этот, этот странствующий калантар [4] принадлежит к грозному ордену накшбендиев.

4

Калантар — странствующий монах.

Калантар отвязал своего ишачка, чьи бока были вытерты и покрыты болячками, а шерсть свалялась вокруг застрявших в ней колючек, поправил суму и зашагал к воротам. Он вошел в город, когда караван-баши только подымал разлегшихся в тени саксаулов верблюдов, а караванщики отвязывали «узы пустыни» — веревки, соединяющие ноздрю одного верблюда с седлом другого. Лишь в необъятных песках Кызыл или Кара могут идти связанными сотни, а то и тысячи навьюченных животных. В узких и кривых улочках городов это немыслимо. Да и стражам труднее осматривать караван, чтобы взыскать с каждого купца въездную пошлину сообразно ценности его товара.

Но калантар миновал высокую арку с поднятым решетчатым заслоном, ничего не заплатив. Молча показал он начальнику стражи пластину с тамгой [5] , перед которой склоняются иные государи, и, оседлав ишачка, затрусил вдоль глухих глиняных стен, побеленных и подкрашенных синькой, мимо резных чинаровых дверей. Ехал он в гору, все выше да выше, по переулочкам таким узким, что стены хранили глубокие царапины всех проезжавших когда-либо арб.

Начиналось самое жаркое время дня, когда имеющие досуг и деньги спешат укрыться в знаменитых гератских садах, чтобы в тени китайских ив и персиковых деревьев вдохнуть влажную пыль фонтанов и не спеша поднести ко рту ломтик дыни, истекающей липким зеленоватым соком.

5

Тамга — знак.

Над плоскими крышами поднималось синеватое марево. Душный запах шипящего на углях курдючного сала, казалось, сочился сквозь трещины в глине и поры горячих от солнца камней.

Калантар проехал базарный купол, в сумраке которого приютились лавки ювелиров, сундучников, менял и продавцов сладостей. Не задержался он и у выложенного прямоугольными плитками водоема, где под чинарами стояли покрытые текинскими и хоросанскими коврами настилы знаменитой в городе чайханы. Разноцветные чалмы и тюбетейки склонились над пузатыми чайниками и пиалами. В огромном кумгане [6] уже кипела огненная красная шурпа, а шашлычники раздували угли и мелко-мелко рубили сладкий и слезно пахучий лук.

6

Кумган — сосуд для пищи и воды.

После трудного долгого пути по степи, где ветры катают шары верблюжьей колючки, по пустыне, где солнце покрывает камни черным лаком, было бы так хорошо посидеть над зеленой непрозрачной водой, в которой еле колышутся городской сор и желтые узкие листики ивы. Неторопливо наклонить чайник и слушать, как поет бьющая в дно пиалы, окруженная паром, чуть окрашенная струя живительного кок-чая. Три, а может, четыре осторожных глотка — и вот уже усталость покидает ноги, распаренное тело просыхает, набухшие дурной кровью вены съеживаются и уходят под кожу, которая становится упругой и сухой. Еще два глотка — и зной оттекает от головы, легко дышит грудь, а в желудке оживает здоровый и радостный голод. И тогда рука быстро выплескивает остывший чай в водоем, где волнистая дрожь искажает прямые стены ближнего медресе, а синева изразцовых плиток его портала кажется более глубокой и чистой И опять гудит и паром стреляет струя в пиале. Вторая эта пиала изгонит из тела все яды распада, наладит ток крови и смирит желчь разочарований и неудач.

А после этого как удержаться и не съесть нежной и скользкой лапши, плавающей в наперченной подливке среди золотых кругов жира и маслянистых волокон разваренного лука? Потом палочек пять шашлыка. И новый, распираемый паром чайник…

Но суровым презрением отвечают калантары на все соблазны мира. С тех пор как «прозревшие» надели плащи из белой шерсти суфа и стали суфи — людьми в плащах, сердца их закрылись для вожделений и утех плоти. Что им до мирской суеты и до самого мира, если все лишь круги на воде, минутная рябь в водоеме под капризным дыханием ветра? Мир только зеркало, в котором отражается божественная сущность, как отражаются в этой зеленой воде порталы мечетей и медресе. Путь человека в миру подобен случайно мелькнувшему отражению несуществующего образа. Померещилось что-то — и нет ничего. Так родится в слепоте человек и уходит непрозревшим навсегда из этого суетного мира, который всего лишь зеркало, часто кривое и темное. «Уйди от этой видимости, прозрей для истины, и ты увидишь реальность», — учил великий мистик Газали, которого аллах одарил истинным зрением. Свершилось это в пятом столетии Хиджры [7] . С той поры существуют суфи — люди в плащах из белой шерсти. Аскеты и кающиеся, устремившиеся из Багдада и Басры во все города мусульманского мира.

7

Хиджра — буквально значит переселение, бегство. Мусульманский календарь ведет свой отсчет со дня бегства пророка Магомета из Мекки в Медину.

И пошли, и пошли калантары по дорогам Востока, по пыльным и знойным дорогам… Но среди всех орденов суфийских наиболее возлюбил аллах орден накшбендиев. Молчаливых и постигающих, всезнающих, всеведущих. Суровый орден, которому аллах через посланцев своих — святых шейхов — дал право и мощь устранять всех стоящих на пути божественной воли.

Идите же, калантары-накшбендии, живите подаянием правоверных, довольствуйтесь малым, ибо мир лишь круги на зеркальной воде. Идите же, славословьте аллаха, и вы обретете дорогу к нему. Но помните, накшбендии, что, и славословя, станете держать открытыми глаза и уши. Все постигайте. Но нем пусть останется ваш язык. Только наставнику, только доверенному брату сообщите вы все, что узнаете на путях своих. И помните также всегда, как вы помните имя аллаха, что вы только трупы в руках обмывальщика, только бусины четок на шелковой нитке, связующей вас в наше братство. Наставник, шейх ордена, старец суфийский, великий ишан — единая в мире иллюзий реальность. Веленье его, мановение пальца… вы все понимаете, братья накшбендии, с богом, идите!