Звездное тяготение

Нестеров молчал. "Не к нему, а к тебе этот вопрос", – мелькнуло у меня. Я глядел в черную плоскость стола. Снова голос Авилова:

– А у вас, Гашимов?

– Под Ленинградом. Ледовый дорога… Шофер. Снаряд угодил… – Сросшаяся бровь у механика изломилась на переносье углом вниз, возбужденно сорвал голос: – Понимаете, товарищ лейтенант, за отца чего отдать? Голова своя отдать – мало! Уй! – Он вдруг по-восточному в отчаянии мотнул черноволосой круглой головой. – На бензовоз пошел Курбан вместо отца в Баку, теперь служить надо хорошо, ракеты держать надо…

Он осекся, тоже поник, выпуклые, антрацитовые глаза потухли. Оттого, что все это у него получилось так естественно и горько, тягостное, гнетущее чувство подступило ко мне. "Вот он как об отце… А у меня?" Лейтенант еще тише спросил:

– У вас, Вениамин Николаевич?

– Под Балатоном, товарищ лейтенант, – поднявшись, чуть слышно выдавил Уфимушкин, сморгнув ресницами под очками, будто ему в глаза сыпанули песку.

– Рубцов, ваши родители?

– Отец в Берлине, мать при бомбежке эшелона…

Лицо солдата сморщилось. И весь он вдруг показался одиноким, покинутым – даже голос тусклый, тихий. От той ершистости, с какой он три минуты назад сцепился с Нестеровым, не осталось и следа. У меня что-то внутри шевельнулось, когда он торопливо провел рукавом гимнастерки по глазам. Должно быть, это не скрылось и от других.

В классе стало тихо. Только круглые электрические часы над доской, по которым лейтенант Авилов делал перерывы на занятиях в технической школе, с резким стуком отсекали минуты. Солдаты, все четверо, стояли, не садились, точно по внезапной солидарности в молчании чтили погибших. Молчали все – у каждого было подавленное, гнетущее состояние. Зачем-то напряженно разглядывал свои кулаки Долгов. Я почувствовал на себе взгляд лейтенанта и невольно обернулся. Встретились глазами. "Понимаете, что к чему?" – кажется, спрашивал он.

Отвел взгляд, кивнул солдатам, разрешая сесть. В раздумье, потирая пальцами виски, заговорил:

– Отцы наши служили Родине, честно выполняли долг, даже жизни отдали. И нам их дело продолжать. Мы, их сыновья, остались тут, на земле. Память о них не позволяет нам прощать нарушителей, быть сердобольными. Мы вас, Кольцов, приняли к себе, в расчет, думали, получится солдат, товарищ… Не понимаете вы, выходит… – Он вздохнул, отклоняясь от стола, лицо из сухого, жестковатого стало равнодушным, безучастным, будто, вдруг поняв бесполезность разговора, он сразу утратил интерес и только необходимость еще заставляет его быть здесь. И так же равнодушно спросил: – Еще какие мнения?

Сбоку, мельком взглянув в мою сторону, подал глухой голос Долгов:

– Самого надо спросить, товарищ лейтенант… Мы тут за него решаем, а он и в ус, может, не дует?

– Что ж, верно! – согласился Авилов, и мне показалось, что у него прозвучали какая-то надежда. – Скажите, Кольцов.

"Сказать?…" – подумал, механически поднимаясь. Руки, ноги, все тело у меня было чужим.

– Мне нечего сказать. – Я твердо взглянул в прищуренные, ожидавшие глаза лейтенанта Авилова – нервный тик задергал левую щеку. – У осужденного не спрашивают, когда его повесить.

Осекся, замолчал, чувствуя во рту сухость и горечь. Вперился в схему на стене – знакомую густую паутину цветных линий, кружочков, прямоугольников, "Вот так и у тебя все перепуталось!" Показалось даже, будто стены, завешанные схемами, нарисованными на белой клеенке, и все эти макеты вдруг сдвинулись, теснее обступили. Не хватало воздуха. "Повернуться и уйти? Будь что будет. Нет, выдержать, выстоять!"

Солдаты, словно сами в чем-то виноватые, ниже пригнулись к столам.

– Вот уж правда: не мечите бисера… – Долгов валко елознул.

– Есть предложение: передать дело Кольцова на решение всей батареи, – потерев висок, тихо, морщась, как от горького, произнес Авилов. – Кто за это?

Я думал только об одном: оторву глаза от схемы – и не выдержу, сдадут нервы, поэтому не увидел, а понял: солдаты все подняли руки.

Авилов встал.

– Ясно. Свободны. Сержанту Долгову остаться.

Расходились поникшие, в молчании, как после похорон. Кто-то пытался пошутить, но, неподдержанный, тут же примолк. Я поднялся последним. Сергей, проходя мимо в узком проходе между столами, чуть не коснулся меня и отшатнулся, как от прокаженного.

Выйдя из казармы, я остановился на крыльце. Тусклая, запыленная лампочка светила над головой. В двух шагах за ступеньками – густая темень: ткни кулаком – стена. В курилке, невидимые, гоготали солдаты – там плавали, накалялись и гасли огненные светляки. Негромко, размеренно, с убаюкивающей интонацией рассказывал о чем-то репродуктор возле штаба на столбе. От парка боевых машин ударил первые четкие шаги строй, в гулкой тишине тонкий, на срыве голос торопливой скороговоркой затянул:

Ходит слава, почетная славаО советских ракетных войсках…

Солдатская жизнь шла своим размеренным чередом. И только у меня она летела кувырком. Узенькое желтое пламя мелко трепетало в руке, когда прикуривал. Нервишки разыгрались! Оброненная спичка мелькнула в темноту пологой дугой. И внезапная, как каленый уголь, мысль: "Решать надо, как дальше быть… со службой, с Васиным, с Надей…"

– Ты здесь? – Сергей хотел выразить удивление, – мол, случайно наткнулся. И, небрежно облокотившись на балюстраду, перегнулся в темноту, звучно сплюнул. Круто выгнутая спина в гимнастерке словно застыла. От неудобного положения заговорил с хрипотцой: – У лейтенанта нашего отец-то тоже в земле, тоже там, на войне… Точно. Полковником, говорят, был.

Он снизил голос, помолчал, оттолкнувшись от балюстрады, взглянул исподлобья.

– Днем в канцелярии журналы брал, ну и слышал. Комбат кипит: "Судить за самоволки. Потакаете все время. И тут собранием предлагаете обойтись? В приказ громкий угодили". А лейтенант свое: "Нельзя судить. Верю все равно в него". Так что соображай, что к чему…

"Чего ему? Все у него весело и легко, как у святого младенца! – подумалось тоскливо. – А у меня чем все кончится? Верит?! Легко сказать…"

Оттянув подол гимнастерки, Нестеров шагнул к ступенькам, процокал вниз и повернул в темноту – туда, где гоготали солдаты.

Что все-таки ему надо? Обычная беспринципность? Бьют по одной щеке, подставляй другую? Или… он выше тебя? Оскорбил, обидел, а он забыл. Вот лейтенанту ляпнуть? Действительно, умник! А если… взять извиниться, просто, по-человечески?

– Серг… – горло у меня перехватило.

Нет, легче вырвать свой язык.

Отбросив окурок, я тоже шагнул с крыльца, но в сторону, противоположную той, куда ушел Нестеров. Клял себя последними словами, какие приходили на ум.

Старшина Малый поймал меня в коридоре: