Звездолет с перебитым крылом

— Зачем она тогда на вокзале торгует?

— Я же говорю, она шикарность уважает. У нее копейка есть, так она теперь на «Волгу» копит. А розы… Она утром, когда чай садится пить, любит, чтобы у нее в вазочке всегда свежесрезанная белая роза стояла.

— Для чего?

— Для души, — ответил я. — Всю ночь на заводе тесто замешиваешь, корячишься, а утром вот хочется, чтобы красиво было.

Это я придумал вообще-то. В кино каком-то видел. Завтрак с белой розой.

В розу для души Дюшка, кажется, поверил.

— Так что со своими пятнадцатью рублями можешь не соваться.

Это я нарочно. Наверное, ради пятнадцати рублей Толстая отступит от своих убеждений, но облегчать Дюшке жизнь я не собирался, он же мне воду не помог таскать.

— А если… — предположил Дюшка.

— Не советую, — тут же сказал я. — К ней однажды два солдата залезли, хотели яблочек нарвать. Она их голыми руками скрутила и в подпол кинула. А у них увольнительная. Они ей всю картошку на участке выкопали, и колодец заодно.

Дюшка поморщился.

— Вадь, может, со мной сходишь? — спросил он негромко.

— Куда? — сделал вид, что не понял.

— К Толстой. Понимаешь, если я один пойду, то она подумает, что я деньги украл у родителей, и розы мне точно не продаст. А ты скажешь, что тебе для мамы нужны…

— А тебе для мамы не нужны? — поинтересовался я.

— А я тебе винтовку свою подарю, — тут же придумал Дюшка.

— Разболтанную? — усмехнулся я.

— Там пружину поменять — и как новенькая будет! — заверил Дюшка.

— Да у твоей винтовки в стволе все резы давно стерлись, ее выкинуть пора…

— Вадь!

Любовь — это великое чувство. Даже в исполнении Дюшки оно вызывает во мне уважение. И потом… Если Анна на самом деле никогда не видела роз…

Я согласился. Винтовка мне не помешает. Из плохого оружия еще полезней учиться стрелять: потом из хорошего легче будет. Переоделся, и мы направились к Толстой.

Всю дорогу Дюшка молчал. Не пересказывал книги, не рассуждал о фильмах, не придумывал историй про атомные подземные лодки. Молчал. Доставал из кармана деньги, пересчитывал, хотя там и считать было нечего — три синих пятерки. Но он пересчитывал их так часто, что я понял — все-таки украл. Скорее всего, у отца стащил. Не, любовь — это великое чувство, особенно с первого взгляда.

Вокруг дома Толстой забор из резного штакетника, сам дом кирпичный, с двумя гаражами, с железными воротами. Без собаки. Зачем Толстой собака, когда она сама убивает кулаком лошадь?

Дюшка остановился.

— Передумал? — спросил я как можно ехиднее.

— Нет, просто…

Дюшка замялся, потом решительно толкнул дверь.

Мы вошли во двор.

Толстая сидела на скамеечке и разбортировала колесо от «жигулей». Машина стояла тут же, приподнятая на деревянные подставки. Домкрата рядом не валялось.

— Чего пожаловали? — спросила Толстая.

Толстая по виду не шибко толстая. На это многие попадаются — те же солдатики или химики, которые картошку на перроне едят, а потом норовят быстро запрыгнуть в отбывающий поезд. Толстая запрыгивает следом и молотит неплательщика до сорок девятого разъезда. А так она средних размеров, только руки выдают мощь. Руки у нее страшные, видишь такие и понимаешь — лучше не связываться. Все-таки Дюшка хотя и трус, но не совсем, я бы к Толстой идти не решился.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Дюшка.

Я тоже поздоровался, нам же здоровья Толстая желать не стала.

— У нас к вам дело. — Дюшка сразу достал деньги.

Толстая молчала, а Дюшка принялся рассказывать. Он, как оказалось, сочинил целую историю. Про то, как к нему приехала сестра из Самарканда, больная туберкулезом, девочка лежит, не вставая, пьет клюквенный кисель. А по ночам она плачет во сне, а по утрам хочет понюхать букет роз. Девочку лечат чагой, но пока улучшений не видно.

Врал он не очень умело, не думаю, что такая женщина, как Толстая, поверила в настолько жалкую историю. В придачу Дюшка пошел безобразными розовыми пятнами, словно его пробило моментальным лишаем. Это было позорно. Не лишай, а вот все, что происходило: вранье, унижение, глупость. Но я не ушел.

Дюшка продолжал врать про туберкулезную из Самарканда, Толстая слушала. А я стоял чуть в стороне, чтобы бежать. Когда Дюшка стал заходить на второй круг, Толстая сказала:

— Жаркое лето.

Она вырвала из покрышки камеру, как выдирают кишки из налима, честное слово. Одним движением. Дюшка вздрогнул, да и у меня горло заболело.

Не знаю, что за день такой был, наверное, Дюшкин день: Толстая отбросила в сторону камеру, подошла к Дюшке и забрала у него деньги, не считая, сунула в карман.

— У меня картошка сохнет, — плюнула Толстая. — Четыре гребня. Земля окаменела, надо растормошить.

— Само собой, — тут же ответил Дюшка. — Четыре гребня — всего-то.

— Тогда поехали.

Толстая выкатила из второго гаража черный «Днепр», закинула в него две окучки, завела мотоцикл и повезла нас на реку, за железнодорожный мост. Через пятнадцать минут мы оказались на берегу Соти. Тут были нарезаны участки для картошки, целое поле под них распахано. Толстая вручила нам мотыги и сказала:

— К шести вернусь. Смотрите — четыре гребня! — И Толстая показала нам свои железные пальцы.

— Конечно, — улыбнулся Дюшка.

— Вон до той рябины. — Толстая ткнула мизинцем в горизонт.

И укатила.

Четыре гребня. На нашем участке гребни короткие, я четыре штуки прохожу за час, способ особый придумал: зажимаешь окучку под мышкой и как плугом. Но тут этот способ не прокатил бы. Каждый гребень был метров по сто пятьдесят. Земля здесь глинистая, под солнцем она потрескалась и превратилась в черепки, а эти черепки слиплись в панцирь, через который с трудом пробивались бледные картофельные ростки.

Дюшка с воодушевлением подхватил мотыгу и поглядел на меня.

— Нет уж, — сказал я. — Твоя идея, ты и паши.