Звезды сделаны из нас

Не зная, что сказать, я застываю с этой флешкой.

У меня язык не поворачивается сказать ей, что вечер не будет «тёплым и трогательным», что он получится злым, но справедливым.

Она расценивает моё молчание, как согласие.

— Только мы с Сашиным папой не придём. Всё очень болезненно. Смотреть и представлять, что он мог бы сейчас тоже быть среди вас. Понимаешь?

— Да, разумеется.

Облегчённо выдыхаю. Раз они не придут, то и беспокоиться не о чем.

— Знаешь, Глеб, — после некоторого неловкого молчания решается Анастасия Вадимовна. — Я признаю, что у Саши был тяжёлый характер, и что вам всем, в частности тебе, время от времени от него доставалось, а также не сомневаюсь, что узнав о его смерти, ты обрадовался. Но ты жив, а он нет, и в этом есть его расплата перед богом. Я слышала ты верующий?

— Я — нет, только моя мама.

— Ладно, сейчас это уже не важно. Степень его прегрешений оценивать не нам, — она снова помялась. — Но также я не могу не признать, что в том, что он рос таким сложным и неуправляемым виноваты мы с Серёжей. Не смогли его образумить и повлиять. Баловали постоянно и на всё закрывали глаза. На его хамство и вызывающие выходки. На злость и распущенность. Он ведь это всё делал нарочно, чтобы проучить нас, с самого раннего детства испытывал терпение. А мы только сюсюкались. Боялись наказывать и запрещать. Мне тут на поминках родственница одна высказала, что Саша надеялся, что мы его остановим, поправим, воспитаем, а мы вместо этого только потакали. В общем, это сложно, и я просто в ужасе от того, что при всей нашей любви, мы его вырастили таким. Не хочу голову морочить тебе лишний раз голову, но единственное, что я могу сейчас сделать — это попросить у тебя прощения. Не за него, а за себя. Потому что это я во всём виновата.

Не сдержавшись, она шмыгнула носом и её голубые глаза наполнились слезами.

— Пожалуйста, прости меня за всё, что сделал тебе мой сын.

Сказать, что такой поворот удивителен — ничего не сказать. Я так обалдеваю, что теряю дар речи. Глупо кивнув, лепечу что-то вроде «хорошо», но у меня и времени нет подумать.

Анастасия Вадимовна встаёт, подходит к низенькому комоду с длинными узкими ящиками и, выдвинув верхний, достаёт из него толстый конверт. Затем возвращается ко мне и протягивает его.

— Прими это, пожалуйста, в качестве компенсации за моральный, а возможно и физический ущерб.

Не дыша, я беру конверт и только бросаю в него взгляд, как меня тут же прошибает холодный пот. В конверте лежит огромная стопка денег пятитысячными купюрами, страшно даже представить, сколько их там их может быть.

— Хорошо. Я передам это Елене Львовне.

— Нет, ты не понял, — наклонившись, она заглядывает мне в глаза. — Это тебе лично. Не Елене Львовне, не школе, не твоей маме, а тебе одному. Можешь распоряжаться ими, как пожелаешь: накупить себе дорогих вещей, оставить на обучение или потратить на девочек. Я лишь хочу, чтобы имя Саши было связано у тебя не только с плохими воспоминаниями. Чтобы ты не держал на нас зла и когда-нибудь, оказавшись вдруг в церкви, замолвил за него словечко перед Богом.

— Простите, но я не могу это взять, — резко встав, охаю и заваливаюсь обратно в кресло.

— Я так и знала, что поначалу ты откажешься. Но я их уберу и если вдруг ты передумаешь, то просто позвони мне. Договорились?

— Ладно, — на этот раз поднимаюсь не спеша, придерживаясь за подлокотник и тороплюсь поскорее свалить.

— Подожди, флешку-то ты забыл, — Анастасия Вадимовна нагоняет в коридоре и кидает её в карман куртки. — Очень тебя прошу, не держи на Сашу зла.

Глава 24. Нелли

Будильник надрывается пронзительными трелями, солнце, пробившееся через неплотно задвинутые шторы, припекает щеку и лезет в глаза. Идея выключить телефон, отвернуться и досмотреть сон, где я в платье Миланы дефилирую по школе, как никогда соблазнительна, но мама осторожно приоткрывает дверь и громко шепчет:

— Нель, ты почему не реагируешь? Борю разбудишь! Поднимайся, быстро!

Мама знает, что я поздно легла, а она не одобряет ночных посиделок — от них якобы портится кожа и изнашивается организм. Но что поделать, если Глеб вышел на связь только ближе к вечеру. Я так и не определилась с фильмом, и тогда мы решили посмотреть старую добрую классику: «Бойцовский клуб», а потом — «Вечное сияние чистого разума». Глеб сказал, что не ожидал от меня такого выбора, но потом улыбнулся и признался, что именно этого и ожидал, и был бы разочарован, если бы я предложила ванильную мелодраму. Мы смеялись как ненормальные, ругали или оправдывали героев, ставили фильм на паузу, обсуждали спорные моменты и ели попкорн. Я прикончила все ведро и теперь минимум месяц не смогу выносить запах жженной карамели.

Было весело, легко и спокойно — наваждение, что мы рядом, подменило собой реальность, и я вдруг осознала кое-что ценное и очень важное: я не хочу быть на месте Миланы. Мне гораздо комфортнее на своем месте — спешить после школы домой, с замиранием сердца проверять диалог, говорить с Глебом про фильмы, музыку, звезды и обыденные вещи, становящиеся с его ракурса необычными и прекрасными, видеть его светлую улыбку и темный взгляд, чувствовать поддержку. Хаос отступил, на несколько часов воцарилась гармония, но после пожелания спокойной ночи и милого смайлика я с горечью припомнила, что диван возле меня по-прежнему пуст. На пледе лежал только белый плюшевый котенок с трогательной мордочкой и умоляющими глазами.

Мне давно не пять лет, и я ненавижу розовые сопли, но этот зверь всю ночь спал на моей подушке.

Пока завтракаю, мама вдруг вспоминает о родительском долге — случается с ней и такое. Садится напротив и, прищурившись, приступает к пыткам:

— Как дела в школе? С Людой больше не было стычек?

Снова пожимаю плечами и отправляю в рот большущий кусок бисквита — чтобы не врать или не скатиться к упрекам. Лично я бы напряглась, если бы моя дочь резко стала нелюдимой и полюбила черный цвет, но мама легко списала метаморфозы на переходный возраст. Ей было удобно оправдывать мои очевидные странности проблемами роста.

— До сих пор в ужасе от той вашей драки. И ведь ничто не предвещало, верно? — полуспрашивает-полуутверждает она. — Люда ведь неплохая девочка.

— Угу. — На сей раз говорить мешает огромный глоток какао. Горжусь своей силой воли, выдержкой и актерскими способностями. Благодаря им мама не знает и половины того, что все эти годы происходило со мной в школе.

Сонная растрепанная Алина выползает из комнаты, хрипло желает нам доброго утра и шаркает к холодильнику: самое время готовить кашу Борису, а мне — собираться на занятия.

Злость и обида из-за вчерашней выходки Орловой и ее прихвостней все еще сидят в глубине души, но уже не задевают так остро, как могли бы. Я сожалею из-за тупости Миланы — раз она опустилась до уровня детского сада, значит, иных аргументов не осталось.

Форму, накануне развешенную на стульях у обогревателя, привести в порядок не успеваю — совсем забыла о ней, а теперь придется идти в мятой. Однако она обнаруживается на вешалке идеально выглаженной, и я благодарна маме так сильно, что наворачиваются слезы.

Все же мои близкие — лучшие люди на земле и, что бы ни случилось, я буду их защищать.

Наспех побросав в рюкзак учебники и тетради, иду в прихожую, но, спохватившись, возвращаюсь и привязываю подарок Глеба — милого котенка — на металлическое колечко возле внешнего бокового кармана.

* * *

По обыкновению, после издевательств надо мной Милана пару дней настроена благодушно — словно вампир, напившийся крови невинных жертв. Она никак не комментирует мое появление в классе и вчерашний инцидент — видимо, и сама понимает, что теряет хватку и обсуждать там совершенно нечего.