Звезды-свидетели

Однако она остановилась перед калиткой, за которой начиналась территория курятника.

— Вы с Димой тоже держали кур?

— Нет, но мы планировали. Герман, мне холодно… Убери пистолет, ты же на самом деле можешь убить меня!

— Кажется, еще недавно ты убеждала меня (и, надо сказать, тебе это удалось!), что сама убила столько людей!

— Но я и правда их убила.

— Ты что, издеваешься надо мной?! — Его голос сорвался на фальцет.

— Нет. Я пришла сюда, чтобы узнать, как умер Дима, и рассказать тебе, его другу, всю правду о том дне.

— Ты хочешь рассказать в подробностях, как… как ты обнималась в постели с чужим мужиком, зная, что Дима здесь, в Киселеве, пишет очередной сценарий, чтобы заработать для тебя деньги?

— Зачем ты меня сюда привел?

— Ты же сама хотела обо всем узнать.

— Так расскажи!

— Я хочу, чтобы ты прочувствовала.

— Я уже все поняла. Все произошло там, в курятнике или в сарае. Он застрелился? Он выстрелил себе в рот? Или в висок? Я должна знать!

— Сначала он прибрался в доме. Затем надел чистую одежду, костюм, — Герман ничего не видел перед собой из-за этих слез. — Но он не зашел ни в курятник… Господи, слово-то какое… оно так не подходит к слову «смерть»! Ни в курятник, ни в сарай. Он прошел через весь сад, выбрался в лес и шел, шел… Потом присел рядом с деревом, прислонился к нему. Тогда стоял жуткий мороз, сорок градусов. Он сел, опустошенный, разочарованный, потерявший смысл в жизни и, главное, — любимую женщину, сел прямо в снег, закрыл глаза и… замерз. Таким я его и нашел. Шел по его глубоким следам. Потом я вызвал милицию.

Герман всхлипнул, воспоминания нахлынули на него. Лена же, резко повернувшись, выхватила из его вялой руки пистолет, прижала его к своей груди и медленно двинулась в сторону курятника. Герман вдруг представил себе, как она находит там еще один пистолет, как берет его в другую руку. И приставляет оба пистолета к вискам. Нажимает на курок…

Ноги его застыли. Он бросился обратно. В доме было жарко, ему не хватало воздуха. Зачем-то он побежал в спальню, распахнул шкаф и принялся искать теплые носки. И в эту минуту услышал выстрел.

16

Он уже начал привыкать к этим ночным пробуждениям. Бессонница подкрадывалась к нему под утро, в четыре часа, когда его мозг, вероятно, успевал немного отдохнуть от напряженной дневной работы, и требовала к себе внимания.

Герман просыпался, понимал, что недоспал, надевал халат и шел в кухню, поил свою бессонницу крепким кофе, разве что не разговаривал с ней.

Он, как и прежде, жил один, в своей московской квартире. Много работал, написал уже практически всю основную музыку к фильму, читал и перечитывал Бунина, чтобы прочувствовать его и даже представить себе, что он и есть сам Бунин, подолгу спал и мало ел.

Изредка ему звонил Коровин, говорил, что не переставая слушает его сочинения и очень доволен тем, что поручил написать музыку к «Митиной любви» именно Герману, и все, кто успел услышать отрывки, просто потрясены красотой мелодий.

— Люди будут рыдать, Гера, вот увидишь. Нас ждет неслыханный успех!

Герману же, в свою очередь, удалось побывать несколько раз на съемочной площадке и увидеть актрису, игравшую главную героиню, Катю. Актер, исполнявший роль Мити, его как-то мало интересовал. Герман сгорал от любопытства, когда в первый раз ехал на студию, чтобы познакомиться с молодой начинающей актрисой, Сонечкой Фирсовой, игравшей Катюшу. Ему было важно понять, насколько образ, созданный Соней, совпадет с образом, возникавшим в его собственном воображении при чтении повести. И Герман был приятно поражен, когда увидел Соню.

— Ну что, Гера, точное попадание? — шепнул ему на ухо неожиданно приехавший на съемку Рубин. — Красотка! И такая юная, согласись! И, одновременно, маленькая женщина. И все в ней так гармонично, что просто хочется ее схватить, смять, растерзать, зацеловать!

— Дурак ты, Рубин, — отмахнулся от него Герман. — У тебя в голове только одно.

— Хорошо, что не все такие, как я, — тихонько засмеялся Лева. — Что есть и такие, как ты — истинные ценители женской красоты, певцы платонической любви! Ха-ха-ха! Ладно, старик, не обижайся. Главным все равно в этом фильме будет твоя музыка. И фильм этот запомнят именно по твоим мелодиям. Знаешь, я постоянно их напеваю. Я так рад, так рад, что ты взял себя в руки и так великолепно поработал. А уж Коровин-то как счастлив!

Но Рубин или Коровин звонили ему в нормальные, человеческие часы, а сам Герман, подчас измаявшись бессонницей или страхами, с которыми он так и не научился дружить, звонил Рубину в те минуты, когда он не мог совладать с собой. А это накатывало на него и глубокой ночью, и под утро, когда людей будить вообще запрещено, если, конечно, ты не хочешь испортить с ними отношений.

Рубин, понимая страдания друга, всегда выслушивал Германа, давал ему выговориться и успокаивал его, как мог.

— Лева, прошу тебя, — умолял его Герман, обливаясь потом, — расскажи, как все было! Я позвонил тебе, сказал, что она застрелилась, а что было потом? Расскажи во всех подробностях, прошу тебя!

И Лева рассказывал по сто раз одно и то же, отвечал на вопросы, а Герман, зажмурившись, вспоминал тот ужасный вечер и всякий раз при этом воспоминании испытывал ужасный холод и сожалел о том, что он сделал. Он не имел права заставлять ее идти в носках по снегу, не имел права обвинять ее в том, в чем и сам до конца не разобрался. Уж если он сам так разволновался, вспоминая о смерти Димы, то как, должно быть, страдала она, узнав, какой жуткий он избрал для себя способ уйти! К тому же Герман, не имея достаточных доказательств, обвинил в смерти друга именно ее, Лену Исаеву. Разозлился на нее за то, что она так долго морочила ему голову этими якобы совершенными ею убийствами, пугала его, выводила из себя.

— Гера, забудь и постарайся уснуть, — говорил сонным голосом Рубин. — Жизнь продолжается, понимаешь? И ты уже ничего не исправишь. Главное, что ты пишешь музыку и у тебя все получается. Ты в прекрасной творческой форме! И, в сущности, здоров. Пройдет какое-то время, и ты будешь вспоминать об этом нелегком для тебя периоде все реже и реже. Потом ты встретишь нормальную женщину, влюбишься, и жизнь заиграет для тебя новыми красками.

И пусть Лева говорил дежурные фразы, все равно Герману это было нужно и важно — услышать его и в который уже раз поблагодарить Рубина за то, что друг его выслушал, уделил ему внимание.

Он нисколько не сожалел о том, что продал Льву дом. Потому что знал — стоит ему туда вернуться, как воспоминания обступят его и не дадут ему жить там спокойно. Прошлое необратимо.

Однажды, в июле, через полгода после событий, связанных с появлением в его жизни Лены Исаевой, он не проснулся еще до рассвета, как это бывало. Он спал долгим и спокойным сном и пробудился лишь в десять утра! Бодрый, полный сил. И понял: страхи оставили его, все у него хорошо, работа над фильмом закончена, он готов отправиться на отдых куда-нибудь в сказочную страну, и вообще — жизнь прекрасна! Это было чудесное ощущение собственной значимости и полноты душевных и физических сил. Он был счастлив, и предстоящий день обещал быть прекрасным!