Звуки цвета. Жизни Василия Кандинского
Шрифт:
По дорожке к ним со всех ног бежала няня Глаша.
– Что случилось?! Что вы кричите?! Бросьте эту грязную лягушку, Василий Васильич! Напугали барышню! Не кричите, барышня, лягушка не кусается! Ах, беда! Ножки промочили!
Поздним вечером гости разъехались. Остались только тетушка Елизавета с дочерью.
Ночью у ребенка начался жар.
А ранним утром застучали по дорожке конские копыта: приехал лучший одесский врач, доктор Шеломовский. Васе сквозь больной бред он показался похожим на гордого гуся с высоко поднятой головой на длинной шее, с внимательными желтовато-карими глазами и черными бровями вразлет. Доктор прижимался прохладным ухом к Васиной спине, велел то дышать, то не дышать, то
В дверях стояла тихонько плачущая Аня.
– Не плачьте, барышня, – сказал доктор, – поправится ваш братишка.
– Кузен… – прошептала девочка.
– Ну, кузен. Кузенчик. Кузнечик. Будет скакать и прыгать пуще прежнего!
Впрочем, мальчик еще долго был слаб. Он много спал, а когда просыпался, рядом видел не только маму, но и Аню. Девочка старалась сама подать ему питье, присаживалась на край постели, держала за ручку, переворачивала подушку прохладной стороной. Иногда напевала ему песенки птичьим своим голоском. А иногда с ним оставалась няня. Ребенок капризничал и просил рассказать ему сказку. Няня начинала:
– Жила-была Нюрочка-девчурочка…
– Нет! Не такую! Эту я знаю!
– Жили-были старик со старухой…
– Нет! Эту не хочу!
Аня входила быстрыми легкими шагами, присаживалась на край кровати:
– Я расскажу. Вот послушай. Тише, не плачь, послушай. Я расскажу тебе про Лоэнгрина. Однажды король узнал, что дети его друга, доброго герцога, остались сиротами…
Иногда она переходила на немецкий:
Ich will von keiner Freude wissenMuss ich des Grales Anblick missen…Es sei mein einz`ges Streben,Fortan mein ganzes Leben [1] .1
Мальчик утирал кулачками слезы и завороженно слушал, пытаясь бороться со сном.
Просыпаясь и не находя кузину у своей постели, первым делом спрашивал, где она. А если она была рядом, просил:
– Расскажи, что было дальше! Аня, пожалуйста, расскажи!
– Расскажу, только обещай хорошо покушать!
– Обещаю! Обещаю!
И мужественно старался справиться с содержимым тарелки.
А после нередко задумывался и просил:
– Расскажи, пожалуйста, еще про Лоэнгрина! – или вдруг начинал расспрашивать: – А почему Лоэнгрин не хотел, чтобы его имя знали?
– Потому, что ему не нужно было поклонение и обожание, ему нужно было, чтобы его просто любили!
– Мне тоже не нужно поклонение и обожание… А просто чтобы любили, – вздыхал мальчик.
Его мама уезжала, покидала Одессу, покидала маленького сына, прощалась с ним и, целуя, говорила, что она его обожает…
– Мама! – с дрожью в голосе, со слезами спрашивал мальчик. – Ты надолго уезжаешь?
– Дорогой мой! Я буду пока здесь неподалеку! Я буду приходить по вечерам, укладывать тебя спать, рассказывать сказки. Мы будем видеться часто!
– Мама! А зачем?! А почему?! Я хочу, чтобы ты была всегда! Здесь, с нами! Я не хочу быть без тебя, и папа не хочет!
Мама опускала глаза.
Их встречи становились все реже…
Если Вася начинал плакать, отец говорил:
– Пойдем-ка, сынок, я тебе корабль нарисую. Хочешь?
Он доставал листы плотной белой бумаги, усаживал мальчика за стол. Ребенок завороженно следил за руками отца, красивыми, изящными.
На среднем пальце правой был тяжелый перстень. И эти руки творили волшебство. На листе появлялся силуэт парусного судна с высокими мачтами, с устремленным в неведомое бушпритом, с капитанским мостиком и рубкой, с пенными волнами под килем и чайками в небе за кормой.Или вдруг на бумаге вырастали из ниоткуда высокие сосны, бежала бурная речка, на берегу появлялись маленькие, как игрушечные, домики с красными крышами, церковь с крестом, сопка и дорога вдоль нее.
– Это что? – спрашивал Вася, и отец отвечал:
– Родина моя. Село Бянкино Нерчинского уезда. Здесь мое детство прошло.
Он усаживал сына на колени и тихонько пускался в воспоминания о далекой забайкальской слободке, где рос до тринадцати лет.
Там по весне под необъятными вековыми стволами кедров и сосен ярко пылают пурпурно-розовые заросли багульника, а высокий берег бурной глубокой Шилки светится нежным розовато-белым цветом дикого сибирского абрикоса. Плоды его не съедобны, но на них настаивают самогон, и он делается целебным – лечит суставы и мышцы старикам, а молодым дает медвежью силу.
Там по широкой Шилке, несущейся между высоких гор, ходят пароходы «Соболь» и «Тарбаган».
Там тайга начинается прямо за огородами.
Там огромные орлы живут на высоких скальных останцах – овечку легко уносят в страшных когтистых лапищах, зазевайся только пастух…
Там могучие изюбри с громадными рогами ревут по осени за околицей, а отойдя на версту от села, можно легко наткнуться на медвежью берлогу у края курумных россыпей.
Там каждый житель – охотник, поздней осенью уходит в тайгу, взяв с собой небольшой припас да пару сибирских лаек, крупных, мощных, не знающих привязи. К Рождеству возвращается домой со связкой баргузинских соболиных шкурок, черных, со снежным проблеском серебряных сединок.
Там старые шаманы, похожие на сказочных леших, живут в одиноких, спрятанных в таежных зарослях, чумах, прячась от человеческого глаза. И только древние старики знают, где найти их, чтобы, если случается беда, пасть перед ними на колени и просить избавить от болезней, от хищных врагов, от других напастей и горестей. И тогда шаман надевает свою парку с нашитыми на нее бронзовыми фигурками зверей, медвежьими клыками, рысьими когтями, бурундучьими черепами, высушенными ящерицами и змеями. Берет свой бубен с колотушкой, временем отполированной – еще прапрабабка шаманила, этой колотушкой в бубен била, – и идет к людям камлать, гнать подальше беды и напасти. Кричит, зовет, воет, пляшет страшную пляску свою. И пугаются духи несчастья, улетают с дымом костра, уходят искать селения, не защищенные шаманским камланием.
Мальчик, замирая, с расширенными глазами, слушал рассказы отца, спрашивал:
– А мы поедем туда? Я хочу сам все увидеть!
Отец вздыхал:
– Уж больно далеко! Уж больно долго добираться! Ну, подрастешь – видно будет. Может, и доберешься когда. Только не дай господи никому, ни доброму, ни злому, не по своей воле туда попасть…
Когда ребенок, соскучившись, вспоминал маму, на помощь тут же приходила Аня. Она говорила, склоняясь к мальчику:
– Не плачь, Васенька! Все хорошо! Я с тобой, и папа, и тетушка!
– Только ты никогда не уезжай! – просил ребенок, цепляясь за ее платье. – Я от тебя тоже никогда не уеду! Знаешь что, Аня? Давай я буду твой Лоэнгрин!
Тетушка Елизавета Ивановна тоже всегда была рядом. Чтобы Вася не грустил, случалось, заговорщицки шептала:
– А у меня для тебя что-то есть! Ну-ка, угадай, что?
– Яблоко, – говорил Вася.
– Нет! Не угадал!
– Пастила. Или орехи. Или медовая бабка. Или… не знаю.
– Сдаешься?
– Сдаюсь.
Кроме лакомств, в тетушкином ридикюле часто прятались книжки издания товарищества Сытина: «Где любовь, там и Бог» господина графа Толстого, или «Золушка», или «Хрестоматия для малюток», или же самая любимая – «Приключения Гулливера».