Звукотворение. Роман-мечта. Том 2

Если бы случайно кто-нибудь понаблюдал за ним, то увидел: человеку неможется, человек ходит, хватается за грудь, тщетно массируя левую сторону, он то тяжело опустится на стул, то неловко встанет, чтобы, пошатываясь, бродить взад-вперёд, рискуя свалиться в оркестровую яму, убиться… Человек нелепо держится за воздух, ищет ли опору в пустоте вокруг себя, словно готовясь в пустоту эту шагнуть, перейти, но не решаясь, не решившись ещё, а может, наоборот, отталкивает прочь это чуждое пространство, боясь, что оно засосёт его… Протягивает руки, молит губами… Человек умирает так же, как и живёт, поскольку умирает живым. Умирание – не лучшая ли иллюстрация, эдакое клише, даже – логотип всего того, что есмь ЧЕЛОВЕК. Размахивает руками, цепляясь за что-то – эфемерное, временное; его мотает напра-налево, бедняга не ведает, куда идти, к чему стремиться, не в состоянии сделать единственно правильный выбор; он надеется, постоянно надеется на помощь абстрактную свыше, потому что родные, близкие, просто окружающие никогда не дадут ему главного, ибо не знают, что гяавное\

Да, стороннему наблюдателю многое бы прояснилось в поведении Сергея Павловича Бородина и уж наверняка сторонний наблюдатель, не раздумывая долго, вызвал бы «скорую». Увы, в огромном зале нового здания филармонии Бородин находился абсолютно один. Да и в целом здании в минуты эти присутствовали всего лишь несколько штатных сотрудников из числа обслуживающего персонала и все они заняты были своими делами, не подозревали, что музыканту стало плохо, что он не просто физически отрешается от сущебренного в мире перед тем, как заиграть, не просто размышляет об особенностях «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» – ну, молчит, и молчит себе, значит, так нужно, значит вживается в ткань гениального произведения и тишина способствует настраиванию внутренних струн души на должный лад, на вдохновенное исполнение, тишина – вроде камертона… – словом, не просто подготавливает себя к чему-то большому, значительному, но отчаянно борется с подступающей вплотную смертью. Борется из последних сил…

Впрочем, кто знает, вдруг он действительно подготавливает себя к переходу в непознанное измерение, угасающим сознанием радуется, что не в постели и не в окружении белых халатов и пилюль, а здесь, на сцене, завершает земную недолгу свою…

За высокими узкими окнами порхал тополиный снежок. Медленно, покойно. Обострённым зрением Сергей Павлович выхватил из сплошного роя одну пушинку, проследил за последним полётом её – падала, падала, приближаясь к нему, пока не коснулась стекла… на мгновение замерла, словно прилипнув к прозрачности стоячей, изумившись преграде, после чего продолжила теперь уже скольжение вниз, напоминая раненую белокрылую бабочку (такие существуют?] или потухшую звёздочку… И чем ниже к земле опускалась кроха неснежинная та, тем гуще, плотнее становилась тишина в концертном зале, пока умозрительно не сжалась, не схлопнулась телесная почти немота в кокон чёрный, заключивший в себя плоть и дух Бородина – сплошной чернизинный комище тот явил всё: что было, что есть, а также то, чего никогда не станется, не произойдёт – для узника внутри! Вспыхнула прощально во мраке стоячем таком же порошинка тополевая, подчеркнула бессветность: зга згою! Вздрогнул Сергей Павлович… Навалился грудью на клавиатуру, уткнулся в пластинки и родные, и неродные – прощальную какофонию, абракадабру издал инструмент.

Последний звук!

Осиротел рояль! Будто отдал душу свою…

А может, звук этот, утробный, измятый, мучительный, суть истинная душа Исполнителя – придавленная, тягучая, рыдающая, вместившая Судьбу и Суд??

…а может, звук тот стал ответом на мольбу-вопрос далёкий, далёкий и родной: «КЕМ ЖЕ ТЫ БУДЕШЬ, СЕРЕНЬКИЙ МОЙ!..»

Осиротел мир!..

Но почему корень слова судьба – суд?!

Мы судим? Нас судят?

Не судите, да не судимы будете??

Таки нет… Продолжаем денно и нощно выносить приговоры, совершенно игнорируя тех, кто приговаривает в ответ нас самих. Суд суду – рознь? Осуждая других (где суд, там и неправда!), загодя запасаемся нахрапистости, чтобы, когда придёт срок, выдержать суд собственной совести, который страшнее мистического Божьего, не говоря уже о так называемом… – ах, не всё ли равно! Разве во фразеологии дело? Без суда не казнят. Казнь – апофеоз! А покаяние – приговор, помилование вечное? Что-то среднее, чистилищное? и не привыкаем ли мы к словам, пусть и самым беспощадным, равно и самым прекрасным?!

2

…Сергей Павлович Бородин держал в руках нотные листы с текстом «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ», принадлежащим одному из величайших в плеяде великих (так он, Бородин, решил для себя давно!) композиторов – Анатолию Фёдоровичу Глазову. Пробегая взором («Клавир, партитура?? – он никак не мог определиться с названием рукописи – Здесь не просто соната!») главным образом канву, тему, испытывал смешанное, сложное чувство, в котором соединились изумление, страх, потрясение, раздвоение собственной личности… «Гениально! колоссально!!» – вышёптывал внутренний голос и тотчас эхом своеобразным отдавалось: «неужели мне, мне! предстоит исполнять такое???»

Музыка, читаемая, бросала его в дрожь. Заставляла заново пережить прошлое и окунуться… в грядущее. Это было всеобъемлющее сказание о… несказанном, о невыразимом – попытка заново осмыслить вся и всё на свете… История Родины перекликалась с конкретной судьбой личности, личности то узнаваемой, типичной, то совершенно незнакомой и необычайной, противоречивой донельзя, глубочайшей до бесконечности… а выше и ещё глубиннее названных ипостасей, пластов, миров представлены были, обозначались такие вселенные, такие сущностные параллели, взаимосвязи, самое упоминание о которых не может не бросить… да, в дрожь!.. Переплетения, переходы, перекличка, на первый взгляд, ничего общего между собой не имеющих чувств, разнобой тональностей, с одной стороны, и глобальный, пронизывающий, вполне очевидный рефрен – с другой… «Содержимое» каждого если не такта, то каждой нотной линии, не говоря уже о нотации, заключённой в рамках акколад [3] , вызывали в душе острое сопереживание, как бы конструировали проекцию на собственное… эго…

3

Акколада – скобка, соединяющая две или несколько систем нотных линий

Жизнь свою он чаще проклинал, счастливым себя не считал и хотя причастен был к искусству, однако полагал: ничего особенного за пятьдесят девять лет и пятьдесят восемь зим, прожитых им, не совершил. Ну, концертировал, ну, добился широкого признания в музыкальных кругах – и что дальше? Ведь не зря гложет совесть: значит, на потом оставлял крохи, крупицы Богом данного, не в полную меру возможностей ума, сердца, таланта, жил, словно опасаясь того дня в будущем, когда выдохнется, сойдёт на нет и покинет сцену под улюлюканье злорадствующих критиканов и жиденькие, в основном за прошлые достижения, рукоплескания слушателей. (А может, интуитивно предчувствовал появление на свет «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» и оставлял про запас не восполняемые силы души?!) Но почему поступал так? Не расходовал щедро дар свой? А кто сказал, что не расходовал? Человеку, скорее всего, вообще свойственно быть недовольным собой и недовольство оное делает личность более пытливой, ищущей, строптивой. И не в том, самом последнем, «прости» – суть! Всегда птахами загнанными бьются в каждом из нас высокая мечта, негасимая надежда, апостольская вера… – слова-то какие! И сколь много общего, объединяющего в понятиях приведённых! Именно всё впереди, есть зачем жить, к чему стремиться, на что уповать… Ну, не получилось, не смог, не добился – так ведь впереди целая вечность!.. Надо только внести коррективы, сделать правильный выбор – оседлать свой вектор!!

Стоп. А ещё нужно остановиться и оглянуться. И тогда с ужасающей ясностью поймёшь ты, живущий, что всё это иллюзии, самообольщения твои, ложь во спасение… Ты – ноль. Ничего не сумел, ну, почти ничего и всё-то про исключительность свою выдумал. Поскольку закрывал глаза на правду, вечно оставлял себя в себе, правильно – «на потом». Как на чёрный день. Под любыми предлогами! Искал оправдания, вместо беззаветного служения Музе, вместо того, чтобы реализовывать неисчерпаемость, бездонность свою. Ждал, видите ли, вдохновения! Уставал от быта, от пятого-десятого… Когда же так называемый чёрный день приходит – поздно что-либо переиначивать, изменять. Остаётся одно: принять терновый венец…

…а перед этим крепко задуматься о смысле жизни, о необратимости и… несовершенстве её. В твоём, по крайней мере, исполнении!

Исполнить свою жизнь во сто крат сложнее и мучительнее, чем исполнить величайшее музыкальное произведение! Жизнь – категория базисная. Однако настройки частенько влияют соответствующим (или не соответствующим!) образом на этот базис. Иногда даётся шанс и упустить возможность сию – грех. Но как распознать этот шанс?

…Итак, Сергей Павлович Бородин держал в руках нотные листы с текстом «ЗЕМНОЙ СОНАТЫ» Анатолия Глазова.

То была история историй, звукописание, поскольку судьба Героя динамично прослеживалась с первого до последнего такта. Подобно жимолости, обвивающей плетень, в эпохальной саге для рояля переплелись, как принято выражаться, ярко, зримо, рельефно(!) почти характеры, души соотечественников, имяреков независимых, гордых, рвущихся соборно и порознь к звёздам… Переплелись также и страсти их плюс мудрые, веками выверенные и отшлифованные думы – по размаху народные, по накалу героические с оттенками драматического и романтического сразу. Ноточкой каждой, знаком иным провозглашалась и доказывалась непреложная истина: человек – венец природы и долг человека осмыслить её, стать инструментом созидания для совершенствования, эволюции и прогресса на качественно более высокой ступени. И пусть в человеке борются полярные, часто несовместимые (однако и совмещённые!) начала, он пройдёт предназначенный путь и станет тем, кем ему предназначено стать, а предначертание это он будет постигать, пока бьётся пульс цивилизации земной – единоцельное сердце землян! Ярчайшим примером поступательного движения на вершину гармонии духовного и плотского служит опыт Ленинской Руси, которая явилась для большинства людей огромным данковским сердцем, чей удар первый невозможен был без исторического залпа «АВРОРЫ» в 1917 году. Собственно говоря, музыкой утверждался лейтмотив величественной исторической спирали: всё вернётся на круги своя!

Сонатой произведение это назвать было, конечно, нельзя, ибо по форме, содержанию эпическому, уникальности в смысле полифоническом оно далеко выходило за означенные рамки, ибо заложена здесь была и реализована новаторская возможность расписать, оранжировать смежные, нескончаемые темы, голоса, по размерам, масштабам своим и целому ряду других, только специалисту понятных, признаков, нюансов… темы и голоса, претендующие на лидерство в общем ансамбле – так вот, совокупностью названных выше особенностей и характеристик творение глазовское больше походило на остов, каркас грандиознейшей симфонии… на кантату, как минимум, а вообще-то и вовсе на нечто невиданное и неслыханное досель из всего созданного для клавира!