Звукотворение. Роман-мечта. Том 2

Откуда черпают силы внутренние такие люди, как Валентина – в тягчайшую из минут жизни враз порушенной, чадной женским крылышком пренежным укрыла и его, эгоиста, самовлюблённого талантишку, подарила незнакомому фактически человеку – свой мир… Не является ли горюшко безмерное эдакой кладезью, родником вечно бьющим истинного самоотречения и самопожертвования – единственного средства, вышибая клин не! клином, стать сильнее, мудрее, бескорыстнее, не пасть духом, а возродить в груди, приумножить добрые чувства, начала?! И не отступают ли в мгновения некие бренной нашей повседневности, не пропадают ли пропадом такие сущности, явления, вещи, в основе коих – ревность, зависть, злопамятство… самость?!! Минут часы, дни, недели… Уляжется сумбур. Дымка рассеется. Чистый, обжигающий свет пробьётся лучемётно и лучедатно – укажет истинный путь, а совесть живоносная наставит на него. И не будет стыдно Валентине за то, что разделила боль щемящую с посторонним человеком – и не надо тут больше слов никаких…

Эти встречи, встречи, ах! Эти не назначенные и преднамеренные встречи – тайные, памятные, следующие одна за другой столь необычным образом, что превращались в нечто единоцельное, бесконечное, без расставаний и разлук! Эти встречи-речи, эти встречи-раны, что легли на плечи поздно или рано и согрели еле… всё-таки согрели!

Но как же Наташа, спросите вы?

Однажды он сделал ей предложение.

И тогда она сказала в ответ… Слова девушки он помнил почти наизусть. Повторял их, словно молитву, мольбу! Повторял бездумно, свято, крылато…

– Брак убьёт нашу любовь. Давай останемся вечными любовниками. Пройдут годы, ты женишься, может быть, разведёшься, у тебя будут дети, внуки… станешь большой знаменитостью! Всё будет! Болезни, соседи, командировки, отпуска, свои проблемы, неудачи, достижения, утраты… Всё, как у всех. Я сказала, может быть, разведёшься… Это не от того, что желаю тебе несчастий, желаю развестись. Просто знаю тебя, твою неугомонную влюбчивую натуру. Так вот, милый, родной Серёжечка, если мы поженимся, то, считай, загробим, погубим всё светлое, доброе, что соединяет нас, пойми! А одними воспоминаниями сыт не будешь. Мы быстро насладимся близостью, исчерпаем себя, наши чувства, наши взаимные пристрастия. Выпьем до дна, осушим самоё души друг друга и тогда настанет такая тоска, хоть глаза выколи! А я… я предлагаю тебе сохранить нас для ближнего – ты для меня и я для тебя. Раз в году, ну, может, два раза в год мы будем видеться, будем встречаться… И выговариваться, делиться наболевшим, накипевшим. Будем постоянно жить с ощущением, со знанием того, что я есть у тебя, а ты – у меня. Самое сокровенное, позатайное, интимное будем доверять только друг другу, будем советоваться, помогать словом и делом ты – мне, а я – тебе. Станем эдакими отдушниками друг для дружки, настоящим берегом, тёплым, родным, желанным и приимным! Привыкнем к долгим разлукам… к предвкушению! Научимся выделять самое существенное и важное из общей массы жизненных впечатлений, проблем, а потом станем решать: стоит ли выносить это на суд родного человечка, на мой, либо на твой, соответственно, суд, чтобы не омрачать короткие минуты наших встреч, понимаешь? Зато мы никогда не загубим на корню редчайший дар судьбы – счастье любить и быть любимым… Согласен, нет? Всегда останемся нынешними! И обретём опыт преодоления в одиночку неурядиц наших, причём, ведь никто не обязывает нас крепиться под тяжестью тех или иных забот, горестей… А по глазам, по вздохам и угадываемой недоговоренности некой впоследствии будем читать глубинные мысли, невысказанное, будем расти над собой, совершенствоваться в постижении так называемых потёмок вообще всех! человеческих душ, понимаешь? Для нас не останется чужих душ!! Согласен?

Что мог он ответить ей – тогда?

Смотрел, прощаясь, на родимые чёрточки лица её, запоминая чуть заметные складки на коже, малюсенькую родинку рядышком с левым ухом, лёгкий, невидимый почти пушочек под нижней губой… отдавая отчёт в том, что вот сейчас выйдет из комнаты – на улицу, в суету сует и немедленно начнёт выискивать глазами новый объект для знакомства, флирта, романтических отношений, дабы с кем-то неутолимо откровенничать, кого-то задабривать, надеясь уже по привычке, безвольно, эгоистично склонить красавицу очередную к последующей близости – не только духовной, при этом тщательно скрывая, маскируя очевидное: домогается женщины, её ласк прикосновенных, страсти безоглядной, душевных шагов навстречу ему, такому безалаберному, постоянно в себе копающемуся – нет, не копающемуся, но роющемуся и вечно одинокому, ибо кроме музыки у него никого и ничего нет. Потому что (и в оном не признавался ни единой душе, кроме Наташи, конечно) остался невостребованным образ далёкой девочки Оли с румяным яблочком или с кринкой молочка парного в руке и теперь он, по сути, всё тот же мальчик Серёжа, сирота, невольно ищет её в каждой, да, в каждой, встречной, дабы заполнить невыносимую пустоту в груди. Пустоту, где хлещут одни только волны великой музыки земли…

…Они расстались вскоре. Разъехались, страна-то огромная! И потом регулярно виделись, как и было условлено, раз-два в году на несколько дней. И действительно, теряли голову: объятия, ласки их были отчаянными, жадными, разговоры велись на самые трудные, «запретные» темы (запретные в смысле и глубоко интимном – открывались до конца перед ближним… ближней… и в плане чисто политическом, социальном: обсуждали такие события, моменты, которые в те годы считались опасными, прилюдно поднимались крайне редко, шёпотом, с соблюдением бдительности, осторожности…] Наверно, так опытный врач-психолог общается со своими пациентами, да и то далеко не каждый – лишь тот, кому завтра на пенсию… кто уже сегодня заживо похоронил себя…

Оба ждали очередной встречи, загодя к ней готовились. Помехой двум любящим сердцам не стала даже Великая Отечественная война.

Он часто выступал с сольными концертами «на фронтах сражений» и поистине причащался боевым будням доблестных сынов и дочерей огромной Отчизны, людей, которые в минуты исполнения им классических и просто популярных произведений, в том числе и всенародных песен, становились самыми обыкновенными слушателями, никак не героическими командирами, комиссарами, солдатами, благодаря чему забывал об опасностях: артобстрелах, пулях-дурах шальных, бомбёжках и переносился мысленно под своды актовых залов, на открытые сцены больших городов… Несколько раз в пёстрой, многоликой массе пришедших на встречи эти музыкальные с ним видел, (по крайней мере, хотел видеть…] знакомые до боли глаза, причёску… Потом оказывалось, что обознался, однако ощущение огромного, приливающего волной внезапной счастья уносил с собой, лелеял, чтобы после, спустя некоторое время, слившись с Наташенькой в безумном поцелуе, на выдохе страстном поинтересоваться, не была ли она там-то и там-то…

Он так и не женился. Наталья выходила замуж, но развелась, одна воспитывала дочурку – Светланку. Всё как у всех, ну, не у всех – у многих, очень-очень многих… Кроме того, что у неё был Он, а у него – Она. Вечные любовники! Любовники… Слово-то какое! Отдаёт средневековым цинизмом и дешёвой, заплесневелой романтикой времён безвременных, случающихся наперекор… Не любовники – две половиночки, две вселенные, рвущиеся друг другу навстречу, но соединяющиеся лишь на считанные часы, дни и ночи, чтобы вновь разойтись по своим прозаическим орбитам, потонуть в извечности буден, в хаосе и бесплодии неприкаянного бытия… Им так мыслилось, мечталось… Бежали друг от друга, но ещё быстрее неслось время – не безвременье, а именно сроки назначенные, поры жизни ли, дожития…

А однажды… Однажды она не пришла к условленному месту и тогда Сергей Павлович понял: её не стало. Долго стоял у парапета одного из мостов через Неву, тускло глядел на воды седой, холодной реки и вдруг остро понял, что метался, искал некий собирательный образ, дабы утопить в фата-моргане прекрасной угловатую, выдолбленную душу свою, душу, опустошённую давным-давно, душу, мечущуюся бездарно в поисках другого, наверно, хозяина, не такого, каким являлся он, изгой, подлец, тряпка, замахнувшийся на божественное, на музыку, музыку, принадлежащую вовсе не ему, бывшую не его музыкой, о, не-ет – других великомучеников, святых, полубогов… Тех, кто мужественно творил, искал (в отличие от него!), кто не перемежался, как он, не убегал во встречи, не возвращался оттуда, из них, самообольщённый, и при том возвращался (относится к нему, к Сергею Павловичу!) не целиком, весь, а кусками, кусками, кусками в безуют, в иллюзию – к роялю… да-да, возвращался кусками, поскольку разрывался постоянно на части и неведомо ещё было, что же именно вернулось, а что бродит вовне, осело навсегда на стороне, то ли найдя, то ли окончательно потеряв беспокойный покой?!. Порывистый ледяной ветер с севера вдруг стал похож на эти самые куски – налетал, обдавал студеностью, промозглостью, напоминал сухой, потрескавшийся наждак, но не тот, о который шлифуют какие-либо поверхности, а который сам нуждался в очищении, настолько порист, упругорыхл и несказанен был. Настолько занозил неприкаянностью собственной и требовал ответной ласки, участия… они были одним целым тогда – он, Бородин, и ветер жестокий, израненный, бросающийся на первого встречного, на него, исполнителя, глядящего с моста в невский свинец. Бездомные, грубо выхваченные из лона общего, земного, брошенные в никуда. В ни во что… Оба возвращались – и не могли возвратиться; один, человек, – в прежнее состояние, ведь так много человеческого, пусть и кусков, реяло где-то средь людей, а другой – ветрище, стихия и, представьте себе, здесь также были куски, пускай свои, но куски, куски, будь они трижды неладны… здесь были такие куски, что в своё время обнимали, ластились к чьим-то (ведомо к чьим!) устам, очам, овевали нежно-небрежно чьи-то(!..) прелестные черты… Тогда и осенила его простая до жути мысль: «Разве они, великие композиторы эпох, простили бы мне такое вот отношение моё к творчеству… к постоянной глубинной сути звукотворений своих? Простили бы мне, человеку без святости, без идеалов, без цельности и уважения как минимум к самому же себе??»

Тогда-то и началась переоценка его жизненных ориентиров, ценностей… Но это уже отдельная глава…

…которая органично связана с предыдущей жизнью Сергея Павловича Бородина.

Тогда, в Питере, простояв половину вторую дня над хмурой позднеоктябрьской Невой, продрогнув, отвернувшись от прохожих – не дай Бог, признают в застывшей изваянно фигуре всемирно известного исполнителя, он думал, думал, думал о тёмной стороне преунылой судьбы своей: единственное, что поддерживало, это надежда, тлеющая и потому теплющаяся, но тающая, тающая, увы… Призрачное упование, что уж сегодня, теперь! непременно донесёт до Наташеньки невыносимость одиночества, постоянного ожидания самой главной – последней – встречи, встречи… что не растеряет слова – такое случалось с ним прежде, не забудет мысли, идеи, заготовленные фразы (не общие, нет!), но обстоятельно и последовательно поговорит с женщиной об их взаимных чувствах, о дальнейших планах на жизнь… Убедит её: довольно, мол, поиграли в романтику – и хватит, давай жить вместе, как все нормальные люди… Дочурку приму, ведь не чужая, как и ты…

Ветер высекал слёзы, пробирал до косточек, редкие солнечные лучики не успевали приветить, приласкать то, что таилось под одёжкой и ещё глубже… В минуты отдельные Бородин… проклинал Наталью, жалел себя, но всего более попасть хотел в комфортабельный гостиничный номер на двоих, чтобы распить с ней за встречу (встречу…] шампанское, согреться, утонуть в её очах, растворить в женщине по толичке накопившееся – сумятицу чувств, бред, боль, угрызения совести и непонимание ни-че-го в жизни… Он ненавидел и тут же боготворил, благословлял!! И совершенно не представлял себе, что будет делать один в этом самом номере… Боялся возвращаться туда, где полагал, не-ет, где должен был провести эту, возможно, и следующую ночь. Бродил кругами, бурно-взволнованно, хотя внешне и неприметно, внутренне вздрагивал, завидя в отдаленье сколь-нибудь похожую на её, Наташи, фигуру, всё надеялся, надеялся и уже как будто слышал знакомые шаги, уже бросался навстречу любимой с распростёртыми объятиями, ощущал на губах своих вкус Наташиных – что-то, отдающее мятой и изысканным импортным бальзамом, слегка шокирующим сладковатостью приторной, томностью, обещанием… да, долгожданным, таким родным, тёплым, возбуждающим… колдовским…

Тогда, в Питере, поняв, что она не придёт, что случилось нечто из ряда вон выходящее, непоправимое, роковое, Сергей Павлович лишь к вечеру медленно двинулся вдоль набережной куда глаза глядят… Сам себя утешал, мол, никакой Наташеньки не было, он всё придумал, а здесь оказался просто так, но спустя буквально минуту скрежетал зубами в отчаянном бессилии перед свершившимся (чего нельзя было не признать!] фактом. Пройдя метров двести, развернулся и чуть ли не бегом бросился назад…