Звукотворение. Роман-мечта. Том 2
Шрифт:
Итак, Палищук. Он третировал, унижал Серёжу. Обожал бить его носком ботинка по ноге. Плевал в лицо, а Серёжа… боялся дать сдачу. Боялся изначально, с какого-то первого раза, о котором, хоть убей, не припомнит впоследствии… Как будто всегда так было – Палищук или прилюдно или с глазу на глаз измывается над ним. Серёжа терпел боль, плакал, оставаясь в одиночье горклом, представлял себе, что рядом с ним – красивая, хорошая до невозможности девочка – утешает, говорит ласковые слова, гладит ладошкой… Серёжа рос странной, во многом дико неполноценной жизнью! Узнавал и не узнавал сам себя в Зазеркальях немых, когда походя заглядывал на отражения собственные в серебристом глянце – кто это? я? Незнакомец какой? Старался избегать встреч с двойником оттуда…
Однажды против него в одночасье почти ополчился весь класс, точнее – мальчишки. Вспоминать детали, вдаваться в подробности – зачем? Сейчас, по прошествии стольких лет, он держал в памяти одно: какую-то записку, переданную ему прямо на уроке этим самым Палищуком. Записку, где чёрным по белому говорилось: ближе к вечеру на пустыре, что неподалёку от здания школы, с ним будут выяснять отношения практически все одноклассники. Мол, пусть готовится! Мало не покажется… И тогда на виду у коллектива, смакующего душевные страдания, предвкушающего испуг, отчаянье «белой вороны», он, Серёжа, хладнокровно, не дрогнувшими руками разорвал на мелкие клочки лоскуток бумаги с угрожающими словами. Он хотел рыдать, хотел уткнуться в колени хорошей, красивой, доброй-предоброй девочки – Оленьки! той самой Оленьки… – но только демонстративно ухмыльнулся, в глубине души понимая, что совершил поступок, настоящий, смелый, за который предстоит расплата буквально кровью и новыми слезами. Кровью из носа и новыми слезами…
Вечером, когда контроль над детьми несколько ослаб, он без понуканий со стороны «товарищей» отправился на задний двор, переходящий в пустырь, где собирались ребята – не только интернатовские. Встал один на один – против всех. Чувствовал себя героем? устал бояться и униженно сносить постоянные издёвки? Был полон глухой решимости хотя бы одного мальчишку придушить, выцарапать хотя бы одному гадёнышу зенки? Внутренне сознавал, что прощается с детством, что дальше так жить просто себе же дороже? Любое из объяснений верно, ибо каждое соотносилось с тогдашним состоянием отрока…
– Ну, что, очкарик, что надумал?
Серёжа был близорук и носил очки, которые ему часто разбивали, и вопрос этот адресовался именно ему; оказывается, в утренней записке, переданной через Палищука, содержалась некая альтернатива, наличествовала возможность выбора, он же, демонстративно и уверенно порвав тот листок, автоматически, разом отмёл их от себя, отмёл, не задумываясь, гордо отмёл и «геройство» это, кстати, не показушное, красивое, а проявленное вполне естественным движением не могли не оценить («заценить»!) парни. Вот они и предоставили ему шанс оправдаться, вымолить буквально на коленях прощение у коллектива…
– Чего молчишь?
Он стоял против пятнадцати, может, семнадцати пацанов, стоял в нескольких метрах от них и чувствовал пустоту. На него навалилось безразличие… Безразличие ко всему, что может произойти, граничащая со смертельной усталостью и скукой отрешённость, наплевательский «пофигизм». Тупо смотрел сквозь стёкла с диоптрием на всё более растущую толпу и – ждал.
– Мы что, его бить щас будем?
– А то нет?!!
– Да ну-у! Неинтересно даже.
– Пускай один на один с кем-нибудь подерётся!
– С тобой! Дерись с ним!
– А чевой-то я?
– Зассал?
– Да нет, могу, раз хотите, только неинтересно…
– А мы поглядим, ага?
– Ну!!
И тогда Серёжа неожиданно для самого себя сказал:
– Давай подерёмся. Прямо сейчас.
Тот, на чью долю выпало расплачиваться за собственную же инициативу, странно как-то поглядел на Серёжу, потом:
– Место плохое! Нужно подальше отойти! А то всё как на ладони видно.
– Пошли. Пошли подальше!
Кто-то из парней приблизился вплотную к Серёже:
– Не боись, Серый! Он тебя сильно бить не будет!
– Я не боюсь. Я согласен драться когда угодно и где угодно.
– Слышь, пацаны, пошли
подальше! Серый будет драться. Чё, Мурза, не передумал? Ты только не сильно его, а то сам знаешь…– Ну что, пацаны, пошли подальше!
– Айда!
– Смотрите, шоб Серый не сбежал!
– Серый сказал, что будет драться когда угодно и где угодно!
– Всё равно глядите за ним! Сказать-то со страху-сдуру сказал, а вот возьмёт, да улизнёт!
– Не улизну.
Спокойно, с отчаянной, но не деланной решимостью произнёс Бородин и зашагал бездорожьем в сторону от пустыря на задворках. Он совершенно не боялся того, что предстояло – был готов сразу же, первым нанести удар ногой в пах Мурзе, потом ринуться на врага(!] и бить, бить, исступлённо бить куда попало обеими руками, если понадобится, вцепиться в глотку… душить, душить… выдрать волосы, располосовать ногтями харю… выдавить глаза… Главное – первым и посильнее ударить носком ботинка ниже пупка, в самое причинное место, и он ударит, не сомневайтесь! Мало никому не покажется. Да он сию минуту готов двинуть со злости – «по яйцам», одним махом рассчитаться за все былые обиды, зуботычины, унижения и страдания, неужели действительно «белой вороны»?! За плевки, оскорбления, синяки на ногах! За тот долбанный гудок, который сломал всю его жизнь, превратил детство в сплошной кошмар. «Неинтересно»! А мне как раз интересно!!!
Шагал крупно, внешне совершенно спокойно и уверенно, и очень целенаправленно. Не оглядываясь. Словно его вызвали к доске и сейчас будет мелом что-то на ней изображать… Наконец, отойдя макаром таким ещё метров сто-сто пятьдесят, позволил себе остановиться, обернулся…
От большой группы сорванцов, намеревавшихся побить его, хрупкая горсточка осталась, меньше половины – заядлых драчунов. Мурзы среди них не было.
– Да ну, он тебя одной левой зашиб бы, потому и ушёл, сказал, неинтересно ему!
– А чё тут интересного? Семеро на одного?!
…Что сталось дальше, потом, он Сергей Бородин, забыл – запечатлелось только миражное воспоминание: кто-то похлопал его по плечу (может, просто положил на плечо руку?)… Несколько дней он был героем в классе, пока на волне этой не докатился до прежнего своего положения – «белой вороны». А однажды всё тот же Палищук опять больно ударил его ногой по голеностопу и Серёжа со слезами на глазах проглотил выпад сопливого ублюдка. Но самое страшное подстерегало впереди: пацаны как-то достали чёрт знает где колючую проволоку и привязали ею Серёжу к забору какому-то, после чего измывались над ним, сверх меры глумились… Конечно, Мурза находился в первых рядах.
Конечно, были и другие примеры, только зачем акцентировать внимание на мерзости, берущей начало своё в стадных инстинктах неблагополучных детей? Тем более что кошмарный сон этот сменился на относительно спокойное пребывание парня в квартире Анастасии Васильевны, загоревшейся желанием видеть в жильце своём музыканта. Но… тут начинается очередная страница судьбы Серёжиной, перевернуть которую, не прочитав, также нельзя. Его подстерегало бесчеловечное, подлое отношение к нему главы семьи, хозяина дома – Бокова Виктора Петровича, (напомним, что имя-отчество последнего Сергей впоследствии забыл начисто!), который поначалу был нейтрален, равнодушен и вроде бы не замечал паренька, но впоследствии стал понемногу доставать-допекать намёками о бесперспективности занятий музыкой, наконец, попрекать куском хлеба, а когда Серёга наш в сердцах заявил, что в интернате его бьют, издевательски к нему относятся, то и сам перешёл к аналогичным действиям. Стал втихомолку наказывать мальчика за те или иные детские провинности, шалости, которых со стороны последнего, прямо скажем, было не так много. Что вымещал на бедном сироте взрослый, сложившийся мужчина – неспособность иметь собственного ребёнка, глухую зависть к одержимости юнца (проявленной позднее, после знакомства с Головлёвым], меркантильное настроение, то бишь, элементарную жадность?? Скорее всего – и то, и другое, и третье. Так ли иначе, но пребывание в доме учительницы превратилось для Серёжи в сущую пытку. В ад.