Книги из серии "Орля"

Как глубока тайна Незримого! В нее не проникают наши столь несовершенные чувства, наши глаза, не умеющие различать ни слишком малого, ни слишком большого, ни слишком близкого, ни слишком далекого, ни насельников звезд, ни насельников капли воды... Наши уши вводят нас в обман, ибо колебания воздуха они доносят до нас под маской звуков и, точно волшебники, чудесным образом превращают движение в ноты разной высоты, тем самым рождая музыку, наделяя певучестью немое шевеление природы... Наше обоняние…

Нет. Тайна, которую источают болота, которую всосали в себя их густые испарения, куда глубже, куда значительнее — это, быть может, тайна самого творения! Ибо не в этой ли стоячей, илистой воде, не в этой ли насквозь пропитанной сыростью вязкой земле шевельнулся под знойным солнцем, и весь напрягся, и раскрылся навстречу дню первый зародыш жизни? Я приехал к Карлу вечером. Было зверски холодно. Мы уселись обедать в огромной столовой, где и стены, и буфеты, и потолок были увешаны чучелами птиц;…

Председатель прервал его: — К делу! Не отклоняйтесь в сторону. Обвиняемый отвечал: — Сейчас, сейчас! Так вот, в субботу, восьмого июля, выехали мы с поездом в пять двадцать пять и, как всегда, отправились перед обедом бросить приманку. Погода обещала быть хорошей. Я сказал Мели: «Завтра будет чудесный денек». «Похоже на то», — ответила она. Особенно-то много мы с нею никогда не разговариваем. Потом вернулись обедать. Я был доволен, захотелось выпить. Вот всему и причина, господин председатель.…

Я обожал эту старуху. Проснувшись, я сразу поднимался по лестнице в бельевую, где она уже сидела за починкой, поставив ногу на грелку. Стоило мне войти — и тетушка Хромуля немедленно усаживала меня на эту самую грелку, чтобы я не простыл в большой, всегда холодной комнате под самой крышей. — Пусть кровь от глотки отсасывает, — говорила она. Она рассказывала мне всевозможные истории, меж тем как ее руки с длинными, скрюченными, но очень проворными пальцами ни на минуту не отрывались от шитья; с…

— Вы правы, — согласился отец. — Делайте, дорогая, как вам подскажет ваше внутреннее чувство. Через четверть часа в гостиной уже появился аббат Пуаврон, и обстоятельства дела были изложены, проанализированы и обсуждены во всех мельчайших подробностях. Если маркиз де Фюмроль, отпрыск одного из самых высокородных французских семейств, испустит дух, не прибегнув к помощи церкви, это, несомненно, нанесет тяжкий удар дворянству в целом и графу де Турневилю в частности. Какое торжество для вольнодумцев!…

И вдруг я вижу: в доме напротив у окна тоже сидит женщина, вся в красном, а на мне было мое сиреневое платье, ты его знаешь, очень миленькое. Я эту женщину прежде никогда не видела, она новая жилица, въехала туда с месяц назад, а весь месяц шли дожди, вот она и не попадалась мне на глаза. Но я сразу догадалась, что она из того сорта, ну, ты понимаешь. Сперва я была очень возмущена и шокирована — подумать только: сидит у окна совсем как я, но потом мне стало даже занятно наблюдать за ней. Она облокотилась…

— Пойду за Рапе, раз он вбил себе это в голову. Ты лежи и пальцем не шевели, покуда я не вернусь. И тоже ушел. Рапе, старуха гладильщица, была неизменной сиделкой при покойниках и умирающих не только в своей деревне, но и во всей округе. Зашив очередного клиента в простыню, из которой ему уже не суждено было выбраться, она снова бралась за утюг и начинала гладить белье для живых. Сморщенная, как прошлогоднее яблоко, и согнутая пополам, точно сломала себе поясницу, столько лет двигая взад и вперед…

Двух человек мы оставили на дворе сторожить лошадей. Толстяку Пондрелю, шедшему за ним, Марша сказал: — Конюшни должны быть налево; я приметил их, когда входил; поставь туда лошадей, они нам не понадобятся. Потом повернулся ко мне: — Ну, распоряжайся, черт побери! Он всегда поражал меня, этот весельчак. Смеясь, я ответил: — Я расставлю часовых на всех окраинах. Потом вернусь сюда. Он спросил: — А сколько человек ты берешь? — Пятерых. В десять вечера их сменят другие. — Отлично. Четверо,…

— Нет, господин мэр, мы живем вместе. — Но... вы, что... совсем разум потеряли, сударь? Как же вы попадаетесь на таком деле в лесу, в десять часов утра? Казалось, галантерейщик сию секунду расплачется от стыда. — Это все она! — выдавил он из себя. — Я же говорил ей, что это дурость. Но если у женщины застрянет что-нибудь в голове... сами знаете... ничего другого она не разумеет. Мэр, понимавший толк в галльском юморе, улыбнулся. — Ну, в вашем случае все, видимо, как раз наоборот: если бы у…

Вдруг Симон сказал мне: — Смотри, вот двое моих старших. Девочка лет четырнадцати, почти женщина уже, и тринадцатилетний мальчик в форме школьника подошли неловко и робко. — Это твои? — проговорил я. — Ну конечно, — смеясь, ответил он. — Сколько же их у тебя? — Пятеро. Трое остались дома! Он сказал это с гордым, довольным, почти торжествующим видом, а меня охватила глубокая жалость, смешанная с каким-то смутным презрением к этому хвастливому и простодушному производителю, который в своем провинциальном…

— Дорогая! Мне надо чувствовать, что я любима, я просто не могу без этого. Если бы меня никто не любил, мне казалось бы, что я уже умерла. — Мне тоже. — Верно ведь? — Ну да! Мужчины этого не понимают, особенно наши мужья! — Совсем не понимают. Но ведь иначе и быть не может. В любви мы ищем внимания, нежности, баловства. Это живая вода для нашего сердца. Нам она необходима, да, да, необходима... — Совершенно необходима. — Я должна чувствовать, что кто-то думает обо мне, думает всегда, везде.…

Ульрих Кунци с отсутствующим видом слушал хозяйку и не отрываясь смотрел на ее дочь. Иногда он произносил: «Да, да, госпожа Гаузер», но явно думал о чем-то своем; впрочем, его малоподвижное лицо ничего не выражало. Они поравнялись с озером Даубен; замерзшее и сейчас совсем плоское, оно растянулось во всю длину долины. Справа ощерился черными скалами Даубенхорн, рядом с ним видны были гигантские нагромождения морены на леднике Лёммерн, над которым вздымался Вильдштрубель. Когда они подходили к перевалу…

Ранделя терзал голод, тот яростный животный голод, который заставляет волков кидаться на людей. Обессиленный, он старался удлинять шаги, чтобы их выходило поменьше, голова у него свесилась на грудь, в висках стучало, глаза налились кровью, во рту пересохло, рука крепко сжимала палку, и ему все время безотчетно хотелось стукнуть со всего размаху этой палкой первого встречного, который спешит домой к своей похлебке. Он вглядывался в кромку дороги, и ему виделись за ней выкопанные и оброненные на рыхлую…