... как журавлиный крик

Каким-то образом стало известно о времени отъезда Ганса на родину. Конечно, к нему никого не допустили для прощания, но в нашем дворе был самый, что ни на есть народный митинг солидарности с Гансом. Сам Ганс никогда не узнал о нашем митинге.

В истории Ганса, провидение воздало должное человеческой Доброте.

В истории дяди Биболета, к которой я возвращаюсь, было иначе.

Итак, наш отец, скрывавшийся в ауле Панахес, организовал

наш переезд сначала в Краснодар, а затем в Панахес. Безумие этих переездов было очевидно, особенно на фоне того, что в Панахесе у нас не было ни кола, ни двора. Вся мамина родня встала на дыбы, когда неожиданно за нами приехал Темрукъ. Но маму остановить было невозможно. Ведь известно, что самые тихие и скромные люди способны на самые радикальные поступки.

Очевидно, тяжелое и неопределенное своим будущим то время заставляло моих родителей тянутся друг к другу. И можно по-человечески понять, почему их инстинкт единения в момент опасности включал в свою орбиту и нас детей.

Но правы были и мамины родственники, указывающие на опасности, которыми был полон переезд из тихого аула, до которого немцы так и не добрались, в город, в котором они бесчинствовали. В нашем дворе ходили страшные слухи о повешенных евреях, гестапо, о «душегубках». Известно, что Краснодар был одним из первых городов, в котором немцы применили эти «душегубки». Представляли они собой нечто вроде грузовой вахты, герметически закры-. тые. В определенный момент через переключатель шофер — фашист из своей кабины направлял в этот пассажирский кузов отработанные газы из глушителя. Отравленных газом людей перевозили в Рощу, что в северной части нашего города. Здесь были специально приготовленные траншеи, куда их сваливали и закапывали. Сейчас там стоит мемориал жертвам фашизма.

Чудо спасло маму от участи оказаться среди тех жертв. Соседка, у которой мы остановились, тетя Полина, попросила маму пойти на рынок, что-то купить. Это был нынешний кооперативный рынок. Пока она искала нужный товар, рынок оцепили немецкие солдаты с овчарками. Пропускали только через один проход и проверяли документы. Если в паспорте была отметка, что человек работает — его отпускали, отсутствие отметки истолковывалось как уклонение от сотрудничества с новой немецкой властью. За это сурово карали. Неработающим предлагалось сесть в машину и поехать «копать за городом бурак». Но почти все в городе знали, что таким способом набираются жертвы в «душегубки». Мама это тоже знала и пришла в ужас от положения, в котором оказалась. Вот тут она вспомнила все предостережения своих родственников и, конечно, Аллаха, тоже. Она стала читать все молитвы из Корана, которые учила с детства. И произошло чудо, после которого мама стала раз и навсегда верующей. Недалеко от прохода появилась линейка, с которой сошел важный жандармский чин в высокой папахе. Для него сделали второй проход, где этот чин присутствовал, а другой меньший — для ускорения очереди тоже стал проверять документы. В нем мама рассмотрела очень знакомого человека. Он до войны работал у отца бухгалтером, он не раз бывал у нас в гостях. Фамилия его была, как произносил мама, «Варшав». По национальности — немец. Кактолько фашисты, заняли Краснодар, он стал работать у них в жандармерии и вскоре занял, довольно-таки, высокий чин. Насколько возможно приблизившись, мама выкрикнула его фамилию, он грозно посмотрел в ее сторону, увидев, кивнул головой. Когда до мамы дошла очередь, он лично проверил ее паспорт и отпустил. После этого случая, мама решила ни дня не оставаться в Краснодаре. И мы вскоре оказались в ауле Панахес. Папу мы видели только два раза, потом он ушел в полное подполье. Это получилось так.

В ауле собралось человек 15, которым следовало, как и отцу скрываться от немцев. Часть из них, как мой отец, были в советское время руководителями и коммунистами, другая часть представлена молодыми парнями, которых наши не успели призвать в армию, но немцы могли взять с собой. Ситуация всех их объединила и они решили скрываться в лесу Казенном, в землянке ими же вырытой. Эта землянка стала их прибежищем до прихода наших войск.

Питание «узникам» лесной землянки доставляли поочередно их родственники, которые соответственно поочередно отправлялись в лес «за дровами». Иногда они брали с собой и маму.

Землянка в лесу стала предметом пристального внимания всего аула. Никто о ней не говорил открыто, но думали о ней все. Близкие родственники — затаив дыхание, с замиранием сердца, друзья с волнением и участием. Были и такие в ауле, которых землянка не касалась и потому они делали вид, что о ней не знают. Они искренне не хотели бы о ней знать, потому что были и такие, которые хотели бы свести старые счеты. Это знали наши родственники, как и то, что опасно принимать в семью коммуниста, скрывающегося в лесу. Некоторые из них отказались нас пускать к себе и перестали общаться с мамой и даже с нами с детьми. А до войны они были такие близкие. Зато нас великодушно приютил сводный брат отца, дядя Зачерий. Помню, как он, сидя у печки и поддерживая в ней огонь, утешал маму: «Спокойно живи у нас, Нысы. Мы будем живы, будешь у нас с детьми сколько надо, придется умирать — так вместе». При словах «так вместе», я чувствовал большое удовлетворение и от ощуще — ния общности и от беспредельной доброты дяди. Этот дядя был инвалидом, не мог ходить без палки. Все хозяйство держалось на его старухе, и потому жили они совсем не богато. А тут добавилось еще нас четверо едоков. Запасы кукурузы, нашего главного продукта, неумолимо сокращались. С мамалыги мы перешли на кукурузную похлебку. Дядя Зачерий дважды пытался занять в долг кукурузы, но ему не давали. Мама все это сильно переживала, стеснялась есть. За это ее ругал дядя Зачерий, говоря, что ее воздержание от пищи совсем не решит наших проблем, а вот если с ней что случиться, заболеет, то проблемы появятся не простые.

В тяжелое время самые бедные родственники оказались самыми надежными. С другого конца аула приходила двоюродная сестра Шамсет, за тем, чтобы меня отвести к себе и там приласкать, накормить… Однажды эти хождения в гости пришлось прервать. Мы шли с сестрой по улице, когда проехала необычная по тому времени, элегантная легковая невоенная машина и остановилось неподалеку. Из нее вышли два немецких офицера и один из них стал кругом ощупывать мою голову и что-то говорить другому. Когда меня повели к машине, Шамсет испугалась, стала истерично плакать и кричать: «Нет, нет, не надо…» по — русски она больше слов не знала. На шум из машины вышел седой, статный мужчина в гражданском костюме, ощупал мою голову, что-то сказал офицерам и меня отпустили. А дело было в том, что эти немцы не ожидали в глухом адыг-' ском ауле увидеть ярко — рыжего мальчика — там все мальчики были черномазые. Немцы решили, что я еврей и намеревались увести. К с частью в их машине оказался авторитетный эксперт — антрополог, который определил «кавказско — арийское» строение моего черепа. После этого случая мама мне категорически запретила появляться на улице. Мне разрешали играть только во дворе и в хлеву. Пришедшему звать меня на игры соседскому мальчику я объяснил, что мне надо скрываться от немцев, потому что они хотят меня убить за то, что я рыжий. Весть о том, что меня ищут немцы, чтобы убить, облетела всех соседских детишек и я стал популярен. Не только мальчишки, но и девчонки приходили со мной пообщаться. Хлев стал моим любимым местом. Я упрашивал взрослых оставить меня там жить. Я хотел, как и папа по — настоящему прятаться от немцев.

Однажды вечером во всей избе случился переполох. Срочно вызывали маму на улицу. Потом и меня затребовали. Выйдя во двор, я увидел то, что мне во всех деталях запомнилось на всю жизнь. У калитки стаяла красивая, стройная белая лошадь, на которой восседал дядя Биболет, вооруженный до зубов. Влияние военных лет, вероятно, сказалось на том, что вся эта сцена мне представилась очень красиво, особенно из-за вооружения дяди Биболета. Мама, что-то говорила ему и вытирала слезы. Сам он был суров и мало говорил. Увидев меня, поманил пальцем, с невероятной легкостью подхватил и я очутился с ним в седле. Совсем близко видел пистолет и гранаты на его поясе, за плечами — автомат. Я был на вершине счастья. Мне казалось, что с дядей Биболетом вернулось все счастье довоенного детства. Но дядя Биболет был какой-то отчужденный, не такой, каким я помнил его. Потом, повзрослев, я разобрался в деталях той сцены. По нашим обычаям всадник не должен разговаривать с женщиной сидя на коне — надо спешиться в знак уважения. Дядя Биболет, любивший и уважавший маму как сестру, (скупой на признания, он сам об этом говорил), с удовольствием общался бы с ней не так сухо и официально. Да и меня он подкинул бы не раз высоко, высоко, как делал раньше. Но тот коварный глаз, который за ним следил наверняка и сейчас видел эту сцену. Ведь это был не один глаз. Дядя Биболет играл для них и в то же время получал нужную ему информацию. Он уехал также быстро, как и появился. Ночью опять был радостный переполох в нашей избе. Подъехала подвода, груженная мукой, кукурузой и подсолнечным маслом и все это было для нас и для отца. Что это означало, в полной мере, может понять лишь тот, кто пережил те годы. Последнее событие с участием дяди Биболета, которое я видел, произошло через несколько дней после этого внезапного его приезда. Его вызвали в а. Тахтамукай, в котором размещалась районная, теперь немецкая, власть. Вопросов для согласования с бургомистром было немало. На все четыре аула он был единственный так сказать, гражданской властью, в то время как все аулы были заняты немецкими подразделениями. Во время его отсутствия в аул заявилась посторонняя группа немецких солдат, во главе с офицером (местных фашистов аульчане все уже знали в лицо — в основном это были румыны). Угрожая оружием, они собрали весь скот аульчан и погнали в сторону станицы Елизаветинской. Когда дядя Биболет вернулся, он услышал одни стенания и плачь женщин и старух. Тогда потерять корову значило обречь себя и детей на нищенство, а то и на медленную и голодную смерть.

Уже темнело, когда он на своем коне, как всегда вооруженный, поскакал вслед угонщикам. Часа через два, он пригнал стадо, из

которого каждый получил свою корову. Среди его благодеяний тех лет — это запомнилось землякам больше всего. И теперь о нем рассказывают даже те аулечане, которые никогда не видели Абадзе Биболета.

За время пребывания в землянке, отец встречался с дядей Биболетом считанные разы. Их встречи организовывал очень надежный родственник по ночам, в определенном месте, в лесу.

О содержании беседы при последней встрече отец потом вспоминал неоднократно.

— Хотелось бы при свете увидеть твое лицо, Аюб, но приходится вот так в темноте. Как вы там?

— Все хуже и хуже. Снег стал таять и вся землянка в воде. И лежим и сидим на своих нарах. На прошлой неделе никто не приходил. Один хьатэкъ делим на всех. Я говорю ребятам положите в рот и не жуйте, — само рассосется, полезнее будет Надо что-то делать. Так мы не выдержим.

— Это я передал родственникам, чтобы перестали ходить. Пусть один Орзэмэс ходит. Он как кошка осторожен. Его никто не приметит. Немцы в последнее время стали очень подозрительными. Какой-то слух до них доходит. С питанием я помогу.

— Не знаю что делать. У нас уже почти все готовы выйти. Придумывают, как затеряться или сдаться.

— Если когда-либо вы способны внимать совету, то прислушайтесь к моему: не выходите. Ни в коем случае. Дело немцев обреченное.

— Столько техники, такое вооружение, столько оккупировали, и их дело обреченное?

— Дело, Аюб, не в технике. Они не мужчины. Мужчины, которые гадят на виду у женщин — не мужчины. Это обреченные люди. Я нутром чувствую, что у них не получиться ничего.

— Тогда переходи к нам. Именно тебя не хватает, чтобы не только скрываться, но и что-нибудь против немцев придумать.

— Я знал, что ты мне это предложишь. Посуди сам: я могу еще захватить один автомат, кроме своего, еще три гранаты, кроме своих — и все. Далее возникают следующие вопросы: что будем есть, если я приду? Второй — как быть с теми двумя негодяями? Как только меня не будет, они сразу побегут докладывать немцам. Этот лес вдоль и поперек прочешет взвод солдат с собаками за один час запросто и нас обнаружат. Они молчат, потому что я предупредил одно