...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
«А был ли я волен прежде, до каторги? — думал Сухинов. — Нет, не был. В оковах не ходил, но и собственным умом не жил. Всегда повиновался инструкциям и распорядку, не мной придуманным. Да и что я мог выбрать, кроме военной службы. У нас как будто рождается человек с ярлыком. Вот родился крестьянин, вот солдат, вот чиновник. Все вроде клейменые от рождения. Попробуй, сорви ярлык, заживи по-своему — тут тебя, голубчика, и сомнут. Сомнут те, кто для того родился, чтобы сминать, — разные царевы служки. А им лучше ли? Да нет, и им тошно. Вон как пристав Кристич маялся. И ему тоже деваться некуда».
«Не все дано понять человеку», — подумал Сухинов. В одном месте, где вдоль пути веселым табунком побежали молоденькие березки, он остановился отдохнуть,
За Сухиновым увязался волк-одиночка. Долго сопровождал его, мелькая поджарым телом среди деревьев, а то задерживался, отставал, выбегал сзади на дорогу и нюхал следы. Сухинов посетовал, что идет безоружный и даже не догадался прихватить какую-нибудь железяку. Ну как волк окажется не один, а соберет себе подмогу. «А-а! — безразлично улыбнулся Сухинов. — И такая смерть не хуже прочих».
Теперь он задумался о смерти, и, как часто с ним было в последнее время, думая о чем-нибудь, он тут же удивлялся своим мыслям, точно они были не его собственные, а нашептанные, подслушанные. Он думал, что желание смерти и страх смерти подстерегают человека ежеминутно и, бывает, наваливаются одновременно. Это самое чудное, когда хочется жить, потому что молод и здоров, и хочется умереть, потому что обездолен и сир. Это похоже на солнечный удар, когда начинаешь раскачиваться, все плывет перед глазами, ноги слабеют и тихо валишься на землю, прижимаешься к ней, ища то ли желанного забвения, то ли утраченной бодрости.
«Почему это так? — гадал Сухинов. — Человек впивается ногтями в того, от кого ждет помощи, и часто ранит его и калечит? Утопающий топит спасателя. Почему так?»
Ответ он знал. Ответ был в слабости человека, в его худом умишке и малодушии. Он подобен животному, которое готово укусить руку, выдергивающую у него занозу.
С Алексеем Пятиным он был знаком на воле, много времени назад. Когда они проходили Нерчинский завод, он его увидел издали в отрепьях каторжника, и сразу узнал, и обрадовался. Пятин прежде служил в денщиках у знакомого капитана, по фамилии Швей. Этот золотушный и припадочный Швей и упек Пятина на каторгу, обвинив его не то в воровстве, не то в покушении на собственную жизнь. Швей был человек пропащий, спившийся, на него покушался не только Пятин, но и черти, упыри и другая нечисть. Швею место было в больнице — так оно и вышло впоследствии, но Пятину от того легче не стало. Он отправился на каторгу по рапорту своего командира, за которым ухаживал, как за малым дитем.
Сухинов его уважал. У Пятина была слабость: он любил читать и перетолковывать Библию, и, по его толкованию, выходило, что все люди равны. То есть не только перед богом равны, это само собой, но и вообще равны друг перед другом, независимо от положения. У него хватало ума не делиться с каждым встречным своими открытиями, но с теми, кому доверял, он об этом беседовал. Сухинову Пятин доверял и с ним спорил. И спорил так, что Сухинов в конце концов всегда соглашался. Он понимал, что Пятин, скорее всего, не добром кончит, но удивился, узнав, какая ужасная беда свалилась на честнейшего солдата. Пятин тогда уже был под судом, и никто не мог ему помочь, но Сухинов все же пришел к капитану Швею.
— Капитан, вы должны спасти своего денщика. Иначе выйдет, что вы подлец!
Швей загородил лицо растопыренными пальцами и глядел на гостя, как через решетку. Он торжественно сказал:
— Не надейся меня запугать, Сухинов. Я видел, как ты ночью подползал к окну с кинжалом в зубах. Но меня запугать трудно. А никакого Пятина я не знаю, на-кася выкуси! На эту удочку меня не поймаешь!
Пятин был солдат степенный, добросовестный, все в нем было основательно, надежно. И он был упрям. Если чего задумывал,
не оставлял неоконченным. Сухинов крепко надеялся на его помощь. По его мнению, Пятин непременно должен был иметь авторитет среди каторжных, да и в любой среде. К таким, как Пятин, люди тянутся. В веселье он хорош и добродушен, в беде не оставит, посопит, поднатужится и подмогает.На Нерчинском заводе, когда Сухинов туда пришел, в разгаре был воскресный отдых. Картина та же, что и на Зерентуе: бродили повсюду пьяные, носились в поисках жратвы возбужденные собаки. Сразу видно, что за порядком особенно следить некому. Сухинов узнал у прохожего, где питейный дом, и сразу направился туда. Ему повезло. Пятин сидел на бревнышке возле дома с бородатым, угрюмого обличья каторжником. Оба были не трезвы и не пьяны. Пятин, увидев Сухинова, поднялся навстречу, с напряжением вглядывался, узнавал и не верил своим глазам. У него было изможденное, больное лицо, ветхая одежонка подпоясана лыком.
— Вот где пришлось свидеться, Алексей! — растроганно сказал Сухинов.
— Вы ли это, Иван Иванович?! Господи благослови! — Голос его звучал глухо, точно с трудом выталкивался из горла. — Вас-то уж за что сюда, в ад этот?.. Да хотя слыхал я, слыхал за что. По государеву делу, значит!
— Значит, так, Алеша, значит, так! — Сухинов хотел было обнять солдата, да помешало что-то, какая-то преграда была между ними.
— Уж не меня ли разыскиваете, Иван Иваныч?
— Тебя, Алеша, тебя, больше некого.
Пятин распрощался со своим приятелем, спокойно ждал, что скажет Сухинов.
— Пойдем, Алеша, куда-нибудь с глаз долой. Мне все же на виду болтаться не стоит… Если желаешь, вот, у меня деньги есть, возьми с собой чего-нибудь?
Пятин мельком на него взглянул, отрицательно покачал головой.
— Ежели разговор сурьезный, то лучше без этого.
От этих простых, разумных слов на душе у Сухинова потеплело. Как же надоели ему бесконечные пьяные уверения и клятвы. Соловьев ошибается, полагая, что Сухинов не видит, с кем имеет дело. У него выбора нет. И потом, не все каторжники одинаковы, уважаемый барон, далеко не все. Пятин — каторжник, и слюнявый прилипала Прыщ — тоже каторжник. Их рядом не поставишь. Во многом прав Соловьев, но в главном ошибается. Не отребье на каторге — люди. Люди! И они разные, всякие.
Пятин отвел поручика в дальний лесок, где в одном месте было устроено что-то похожее на беседку — навес из еловых веток и полешки кругом воткнуты в снег, точно табуретки. Жилое место, обихоженное. Для каких, интересно, посиделок предназначено?
Сухинов угостил солдата табачком.
— Ну, расскажи, Алеша, как ты тут?
Рассказ Пятина был недолог. Не о чем особенно рассказывать. Работают, копошатся, как черви в гнилье, мрут в вонище и боли. Кто от работы и голода пухнет, а кто и так пропадает, неизвестно куда и как. После такого, как сегодня, пьяного воскресенья, глядишь, пятка человечков и не досчитаются утром. Кого найдут с проломанной башкой, кого и нет. Ходят ли в бега? Ходят, как не ходить. Но это не от ума, от отчаяния. Что-то не слыхать, чтобы кто-нибудь удачно ушел. Тайгу нахрапом не возьмешь. Там — зверь дикий и человек лютый. За голову беглого награду дают. Небольшую, конечно, большую-то не за что, а все же кому-то в хозяйстве приварок.
— Ну и что же теперь, никакого выхода нет? — спросил Сухинов. Пятин улыбнулся застенчиво. Он ответил так:
— Вы меня вспомнили, Иван Иванович, за то спасибо! Так и я ведь вас не забыл. И доброту вашу помню, и отчаянность. Может, такой, как я, и сгнил бы безответно, мы к этому сызмала приучены, а уж вы терпеть не будете, нет. Я понимаю. А за вами бы и я рад потянуться, ежели чем могу помочь. Говорите без опаски, Иван Иванович. Крест на мне, и совесть я не пропил.
Сухинов не стал таиться. Первый раз он делился своим планом с посторонним, причем с человеком, смыслящим в военном деле. Воодушевился, говорил запальчиво, со всеми подробностями. Когда кончил, будто гору с плеч свалил.