...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)

— А почему я должен не пропасть? — спросил тихо. — Чем я лучше наших товарищей, уже пропавших? И ты чем лучше? Почему — им одно, а нам другое? Такой дележ не по мне.

— Тобой месть руководит, не идея… Но хватит об этом. Все слова бесполезны. У тебя такая натура, Иван, что все слова бесполезны… А может, так только и можно победить, не знаю.

Потом они пили чай и вспоминали вольные, счастливые дни, полные удивительных предчувствий.

Голиков на свидание с Сухиновым привел Ваську Бочарова. До того они с Васькой не раз обсудили, что это за чудной «государев преступник» и чего ему от них надобно? Тут было над чем поломать голову смышленому Бочарову. Вначале он предположил, что Сухина попросту фискал, шпик. За это предположение Голиков сразу пообещал свернуть дружку шею.

— Может, и я, по-твоему, фискал? — слишком вежливо поинтересовался Голиков.

— Не-е, ты, Паша, не фискал, ты придурочный. Ты мне лучше объясни, за какие дела он тебе угощение поставил. Или за красоту твою писаную?

Голиков мало думал о своем первом разговоре с Сухиновым. Он не умел думать. Он проникся к поручику доверием, ощутил его власть над собой, а этого с ним тыщу лет не бывало. Но объяснить свои чувства он, если бы и взялся, вряд ли сумел. В его дремотном воображении после встречи с Сухиновым закопошились слабые ростки смутных надежд. Каких? На что? Бог весть.

После дотошных расспросов Бочаров все же пришел к выводу, что Сухина не фискал и не шпик.

— Он, скорее всего, блажной, — определил Бочаров. — Я таких встречал. Это хорошие люди, особливо ежели у них есть деньжата. Они, блажные, с денежками легко расстаются, без горя. Ты ему обещай что ни попадя, чего он захочет, хоть луну с неба, а уж он тебе за обещание все отдаст, рубаху с себя сдерет. Мы его, Пашенька, обязательно должны раздеть и разуть. Это для блажного первое удовольствие, чтобы его раздели и разули. И надобно, Пашенька, поспешить, потому не мы, так другие его враз обкрутят.

Голиков усмехнулся. Вспомнил черные молнии глаз Сухины, подумал злорадно: «Посмотрю я, как ты его разденешь. То-то будет забава».

На встречу Сухинов принес неизменный штоф и пяток печеных картох. Бочаров сделал вид, что к угощению равнодушен, малость пригляделся к Сухинову, ощупал его своими щучьими глазами и вдруг быстро заговорил, завсхлипывал на малопонятном языке, каким он умел охмурять каторжных:

— Эвона, барин, какие удальства теперь наши! Ты к нам душой, а мы рази отвернемся. Окромя бога, нету власти над иродами, а он в нашу темь не заглядает, потому и свербим по шесткам, кровушкой умываемся, потом утираемся. Одна надежа, придет человек, принесет рушник вышитый, накинет на шею, притрет к ушам. Потечет по краям сукровица, а стержень наружу выйдет, твердый и острый. Ты нас, барин, только пойми добром, тогда и любое дело по твоему хотению сварганим, и еще на чужой роток останется чуток!

— Ты что, с утра причастился, купец? — спросил в удивлении Сухинов.

— Откуда знаешь, что я из купцов происхожу?

— А ты скрываешь?

Бочаров хмыкнул, сунул в рот картофелину с кожурой, задумчиво жевал. Что-то ему стало не по себе. Много он повидал на своем веку, по жизни плавал, как угорь, а вот сейчас что-то стушевался. Предпочел еще приглядеться. Они стояли на полянке, в березнячке, уже тронутом понизу влажной подпалиной весеннего пробуждения.

Бочаров Сухинову не понравился. Слащавая, жестокая хитрость из узких, заплывших глаз прет, как тесто. И движения мягкие, кошачьи. Таких людей Сухинов всегда сторонился да и встречал их редко. От Бочарова, точно от попа, за версту тянуло елеем и обманом. «Ну и что? — в сотый раз подумал Сухинов. — Выбирать не приходится».

— Купцы, они понятно, навроде второго сорта считаются люди, — выпив и закусив, заговорил Бочаров уже без витийства. — Думают, будто они все поголовно обманщики и богачи. А вот мой батя, царство ему небесное, за всю жисть на чужую копейку не позарился. За то и нужду терпел, и обиды от людей. Нынче честность не в почете.

— Ты, значит, не в отца удался? — заметил Голиков, находившийся в добром расположении духа. Бочаров на его замечание никак не отозвался.

— Купец, если разобраться, первая опора государству, потому от него в казну чистая прибыль идет. И в чужих странах он связи имеет. Снова выгода.

— Я купцов чту, — ответил Сухинов. — Как-то в позапрошлом году у одного в долг взял, так он меня потом чуть под суд не подвел. Поневоле зауважаешь.

Бочаров меленько захихикал.

— Рот не разевай, а как же!

— Чего ж ты-то в купцах не остался, сюда прибыл?

— У меня нрав не купецкий. Строгости и порядка во мне нету. Я вольную волю люблю, чтобы земля под ногами ходуном ходила. И-эх! Бывало, закутишь, закрутишь — только червонцы отстегиваешь да сотенные. Сколь я деньжищ на дым пустил, вспомнить жуть. И не жалею. Я хоть пожил… Самые лакомые куски мои были, самые сладкие девки постель грели. А вот ему, Пашке, чего вспомнить? Как в карауле стоял да за офицериками блевотину вылизывал?

— Не доживешь ты, Стручок, до окончания срока, — благодушно молвил Голиков. — Так или иначе, а не доживешь. Очень у тебя язык поганый.

Сухинов еще налил дружкам по стопочке. Подождал, пока они похрустели картохами. Угостил и табачком.

— Говоришь, волю любишь? Должно, тяжело тебе здесь находиться?

Бочаров впервые остро глянул в глаза Сухинов у, поискал там чего-то для себя.

— Верно, тяжело. Надо терпеть. Куда денешься…

— Некоторые деваются.

— Из некоторых мыло варют.

Голиков сказал:

— У тебя, Сухина, если есть чего предложить, предлагай смело. Васька, конечно, сволочь, но продавать не побежит. Смысла ему нету. А во мне, Сухина, столько злобы накипело, что, если ее не выплесну, — все одно сгину. Задушит меня злоба. Я вот иду, а навстречу надзиратель. Так я чего делаю. Я отворочусь и молитву шепчу, чтобы его не видеть. Потому во мне каждая жилка требует: раздави гаденыша. Подойди, Паша, раздави змея. Ты мне, Сухина, приглянулся, и я тебе верю. Потому об этом говорю. Я бы за тобой пошел. Сам я сослепу только дров наломаю без пользы.

Бочаров разволновался от неожиданного поворота разговора, крякнул, с горечью поглядел на пустой штоф.

— Я ведь не купец, — сказал Сухинов Голикову. — Мне одному воля без нужды. Ты посмотри, Павел, сколь людей вокруг страдает. И сколь среди них невинных. Значит, как — себе добыть волю, а их оставить? Это по-божески разве будет?

— Вона! — неожиданно разозлился Бочаров. — Люди! Где они? Одному воля нужна, как хлеб, а другому — в норе жить самая радость. И бога ты зря помянул, барин! Бог и сам одних для простора предназначает, а других для нор. Так испокон веку было. Не нам, грешным, менять… Ты вот пробовал в это божье предначертание своей дланью вмешаться — что вышло? А?!

— И кто же будет решать — кому в норе, а кому на воле? Уж не ты ли, Бочаров?

— Он, он, — подтвердил Голиков. — Он и за бога и за дьявола может управиться. Но скоро я его урезоню.

— Пустая брехня! — крикнул Бочаров вне себя. Видно, задело его за живое. — Язык почесать каждый здоров. Ты, барин, об людях такой заботливый, тогда купи еще штоф. Нажраться хочу! От вашего пустозвонства в глотке пересохло.

— На! — сказал Сухинов, протягивая деньги. Бочаров скоренько побежал в питейный дом. Двое остались на полянке, курили, мерзли, молчали. Сухинов думал, как это удивительно выходит, что благородный Соловьев и хитрющий каторжник рассуждают почти одинаково. Не люди вокруг — и все тут. Навоз для удобрения сибирской земли. Это что же такое? Почему? На какой дикой мысли сошлись обе стороны? Но если они правы, тогда и царь прав во всем. Он добросовестно выполняет свою миссию и следит за тем, чтобы людишки, ему подвластные, были строго рассортированы. Те же, кто мешает ему заниматься столь необходимым делом и вносит неразбериху, — те, разумеется, преступники. Вот и с царем Бочаров нашел бы общий язык, сведи их невероятные обстоятельства для беседы. «Ну что, Васька, — спросил бы царь, — ты согласен со мной, что есть подлый род и есть род благородный?» «А как же! — обрадовался бы Бочаров. — Купцы и дворяне — это одно, а крестьяне и разные солдатики — совсем другое».