...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
— Ну, как думаешь, Алексей, возможно это?
Ответ Пятина ничего не менял. Сухинов знал, что теперь не остановится до самого конца. Сто мудрецов не смогли бы отговорить его от задуманного. И все же ему очень хотелось услышать слова поддержки от этого спокойного, неторопливого человека. И он их услышал.
— Поднять и захватить рудники — дело не очень трудное, — сказал Пятин. — Вы только сигнал дайте и ни о чем не беспокойтесь. А вот как дальше пойдет… да что там. Хотя бы и напоследок, а глотнем волюшки. Хуже нынешнего не будет.
— Не боишься?
— Наши страхи позади, Иван Иванович. Было бы дело.
— Ну тогда через месяц-полтора жди весточки.
Солнце уже соскальзывало за дальнюю кромку тайги, когда Сухинов двинулся в обратный путь. На расставание Пятин оделил его дорогим подарком. Сухинов
— Ну, брат! — ахнул Сухинов. — Откуда?
— Есть умельцы, могут снабдить при нужде.
— И много у вас таких?
— Таких немного, а кое-кто найдется.
«Хорошо сходил, — думал Сухинов, возвращаясь. — Уж так удачно сходил, лучше некуда. Рассказать бы тебе, Вениамин, то-то бы ты изумился. Погоди, будет срок, все узнаешь. Каторжники! И мы с тобой, любезный друг, тоже каторжники». Он частенько мысленно обращался и к Соловьеву, и к Саше, а то и к покойным Муравьеву и Бестужеву, спорил с ними со всеми — они его не понимали. Но он их и не хотел переубедить, а хотел лишний раз в себе увериться. Он отлично понимал, в таком опасном предприятии его зачинатель должен быть абсолютно уверен в себе. Отсомневайся до начала дела, а уж после не зевай, зря не оглядывайся. Промедление погубило Черниговский полк, именно промедление.
От полноты настроения, чтобы как-то излить печаль и восторг, охватившие его душу, Сухинов запел тягучую казачью песню, какую певал его отец по праздникам. Не под шаг песня, но все же легче идти, сердце отмякает, отогревается. Он заметил, что сбоку, прячась за деревьями, как тать, опять крадется волк, может и давешний. До рудника еще было далековато, не меньше часа ходу. И сумерки быстро сгущались. Он поудобнее переложил кинжал, поласкал рукоять пальцами. Есть очень хотелось. Пятин угостил его куском солонины и хлебушком, но то когда было. Быстрая ходьба на морозце отнимала много сил. Он нагнулся зачерпнуть снежку — пососать, попить — и тут приметил, что волк уже не один. Три или четыре серые тени скользили меж деревьев. Бесформенные, неуловимо перемещающиеся пятна. Вдруг сиплый, леденящий кровь вой вспорол тишину, «Нападут!» — подумал Сухинов и прибавил шагу. Он внимательно следил за волками и заметил, как одна тень перемахнула сзади дорогу — волки разделились, окружали. «Правильно, — одобрил их действия Сухинов. — С разных сторон — оно вернее!» Страшно ему не было, он предполагал, что волки могут напасть, но до конца не верил в их свирепую решимость. В апреле они уж не такие голодные, кое-какая живность появилась в тайге, опомнившись от зимней спячки. Волкам было чем поживиться, кроме человечины. «Давай, давай, ребятки, — разговаривал с волками Сухинов. — Крадитесь, охотьтесь, только не забывайте, с кем дело имеете. Человек — это вам не пряник. Вы бы лучше зайчонку где подстерегли. Самое то, что надо. Сколь же вас там прячется, неужто уже пятеро? Не войте, не войте! Так вы, пожалуй, всю округу сюда соберете».
Волки напали, когда в низине уже заструились тусклые светляки рудника. У них времени не осталось на подготовительные маневры. В рудник им ходу не было, хотя они иногда туда, ошалев, и забегали в лютую, голодную стужу.
Сухинов услышал за спиной сопение и обернулся в ту секунду, когда матерый волчище уже завис в прыжке. Человек гибко откачнулся вбок и наотмашь полоснул ножом. Он пробил волку горло на лету, но нож увяз глубоко и прочно. Таща клинок, Сухинов успел подставить второму волку локоть, тот вцепился в рукав — тягучая боль сковала плечо. Сухинов пригнулся, подгребая к себе повисшего на руке волка, яростно, со страшной силой вонзил кинжал снизу в мохнатое брюхо, вывалил кишки на снег. Он был опытный охотник, тут волкам не повезло. Еще трое примчались наметом, тормознули, не решались сразу броситься в схватку, скалили клыки. Сухинов, пятясь, добрел до ближайшего дерева, прислонился к нему спиной. Из рукава на снег закапала кровь, выгравировала темные пятна. «Если вену прогрыз, то крышка, пожалуй!» — подумал Сухинов. Волки повели себя чудно. Они сновали перед ним взад-вперед, но ближе шести-семи шагов не приближались, — и вдруг все трое с рычанием, похожим на вопль, набросились на своих поверженных собратьев. Те и сдохнуть еще не успели, зарыдали, взвыли высоко
и тонко. Пир пошел горой. Братья терзали на куски живых братьев и с аппетитом их пожирали. Сухинов обогнул ворошащийся, ревущий, стонущий ком и припустил к руднику. Он бежал, стараясь поменьше, полегче трясти раненую руку. Может, обойдется. Отбежав немного, он оглянулся. Волки его не преследовали. Ушел, спасся! В который раз смерть распахнула перед ним пасть, цапнула, а сжевать не сумела.Ввалился в дом, похожий на бледное приведение. Пока его перевязывали (у предусмотрительного Соловьева на такой случай все оказалось под рукой, даже склянка с остро пахнущей смолистой мазью, имевшей широкое хождение среди каторжников), Сухинов оживленно рассказывал:
— Вы не поверите, братцы! Гуляю я по лесу вокруг рудника, любуюсь красотами, и вдруг из чащи вылетает волчья стая. Подстерегли они меня. Баталия была гибельная. Они ведь меня сожрать нацелились. Но и я, как вы знаете, не лыком шит. Двух волчищ с одного удара положил! Все равно быть бы мне в волчиных желудках, если бы не их гурманские замашки. Меня оставили на сладкое, а сами взялись за своих братьев. Передрались, конечно. А я тем временем скрылся. Слышь, Саша, волки-то не напоминают тебе некоторых наших соплеменников?
— Откуда у тебя этот кинжал, Иван? — строго спросил Соловьев.
— Кинжал? Он мне жизнь спас. Это подарок друга. Надо заметить, своевременный подарок.
— Какого друга? Назови его имя. Кто он?
Сухинов растерялся. Соловьев хмурился, как ненастный день, а Саша стыдливо отводил глаза.
— В свое время я вас с ним познакомлю.
— Ты перестал нам доверять, Сухинов? — В голосе Соловьева даже не обида — сожаление.
— Вы знаете, как я к вам отношусь, Иван Иванович, — вступил Мозалевский. — Вы всегда были для меня примером. Я горжусь вашей дружбой… Но последнее время… ей-богу!.. вы прячетесь, таитесь от нас. Это некоторым образом оскорбительно. Разве я или барон давали вам повод? Пусть в чем-то наши взгляды не совпадают, но это не значит, что с нами следует обращаться, как с соглядатаями!
Сухинов буркнул что-то невразумительное.
— Оставь его, — сказал Соловьев. — Каждый из нас имеет право поступать, как ему заблагорассудится. И все же, Саша прав, нам казалось, мы можем рассчитывать на большее уважение и доверенность.
— Кинжал мне подарил солдат на Нерчинском заводе. Я туда сегодня ходил.
— Зачем? — удивился Соловьев.
— Э-э, Вениамин, видишь, какой ты!
— Хорошо, я не спрашиваю, зачем ты туда ходил, я сам это знаю. Вопреки нашим предостережениям, ты продолжаешь заниматься несбыточными прожектами. Наши мнения — для тебя пустой звук.
— Нет, — возразил Сухинов. — Я всегда к ним прислушиваюсь. А сегодня я просто гулял.
— Не шути, Иван! Плакать придется всем вместе.
— Да, да, — подхватил Мозалевский. — В самом деле, кто поверит, что вы действовали в одиночку?
— Фу, как не стыдно, Саша!
Мозалевский отошел к двери и стал там, скрестив руки на груди, в позе Наполеона. Отлично! Сухинов посмел заподозрить его в трусости, больше он ни во что не станет вмешиваться. Придет час, и Сухинов убедится, как он ошибался на его счет. Он, Мозалевский, не раз доказывал свою храбрость, но, однако, зачем же бессмысленно совать голову в петлю? Что бы там ни было, он, Саша Мозалевский, умывает руки.
Рана у Сухинова оказалась неопасной: вена не была задета.
— Левая рука у меня какая-то несчастливая. — Сухинов попытался разжалобить друзей. — Много раз ее зацепляло, то саблей, то пулей, а теперь вот — на тебе, волк до нее добрался. Прямо беда. Может, ее отпилить, и дело с концом? Ты как думаешь, Саша? Ты чего там стоишь у двери? Я тебя чем-нибудь обидел?
— Если бы я мог на вас обижаться, вы бы об этом узнали! — с достоинством и со значением ответил Мозалевский. Впрочем, ему надоело дуться.
— Здорово ты меня срезал, — восхитился Сухинов. — Молодец! Так и надо. Никому не давай спуску… А чай мы пить будем?
— Ох, Ваня, Ваня! — печально заметил Соловьев. — Есть в тебе что-то такое… ребяческое, милое, светлое. Люди к тебе тянутся. И мне ты бесконечно дорог. Из ведь пропадешь! Пропадешь, Иван! Ни за понюх табаку покатится твоя веселая головушка.
Сухинов задумался на мгновение, отрешился от идущей минуты, далеко заглянул, будто в будущее, где темно было и кровью пахло.