100 великих любовниц
Шрифт:
Когда Мура попыталась пробраться в Эстонию нелегально, чтобы узнать о детях, её задержали, и Горький сразу же поехал в петроградскую ЧК. Благодаря его хлопотам Муру выпустили. Но когда восстановилось железнодорожное сообщение с Эстонией, она опять отправилась туда. Тогда уже было ясно, что Горький вскоре уедет за границу. Она надеялась, что он поедет через Эстонию, и хотела дождаться его там. Но в Таллине её сразу же арестовали, обвинив в том, что она советская шпионка. Она наняла адвоката, и её выпустили, взяв подписку о невыезде. Через три месяца её выслали бы обратно в Россию, куда ей совсем не хотелось. Но ни в какую другую страну она не могла уехать из Эстонии, впрочем, как и из России. «Вот если бы вы вышли замуж за эстонца и получили бы эстонское гражданство, — намекнул ей адвокат, — вас бы выпустили».
Она жила с детьми три месяца, и родня мужа из-за этого лишила
Годы 1921–1927 были счастливыми для Горького. Лучшие вещи его были написаны именно в это время, и, несмотря на болезни и денежные заботы, была Италия, которую он так любил. И была рядом Мура.
Сияющее покоем и миром лицо Муры и большие, глубокие и играющие жизнью глаза, — может быть, это всё было и не совсем правда, или, наверное, даже не вся правда, но этот яркий и быстрый ум, и понимание собеседника с полуслова, и ответ, мелькающий в лице, прежде чем голос прозвучит, и внезапная задумчивость, и странный акцент, и то, как каждый человек, говоря с ней или только сидя с ней рядом, был почему-то глубоко уверен в своём сознании, что он, и только он, в эту минуту значит для неё больше, чем все остальные люди на свете, давали ей ту тёплую и вместе с тем драгоценную ауру, которая чувствовалась вблизи неё. Волосы она не стригла, как тогда было модно, а носила низкий узел на затылке, заколотый как бы наспех, с одной или двумя прядями, выпадающими из волны ей на лоб и щеку. Её тело было прямо и крепко, фигура была элегантна даже в простых платьях. Она привозила из Англии хорошо скроенные, хорошо сшитые костюмы, научилась ходить без шляпы, покупала дорогую и удобную обувь. Драгоценностей она не носила, мужские часы на широком кожаном ремешке туго стягивали её запястье. В её лице, с высокими скулами и широко поставленными глазами, было что-то жёсткое, несмотря на кошачью улыбку невообразимой сладости.
Горький вместе с многочисленным семейством переезжал из одного санатория в другой. Жили всегда просторно и удобно. Когда писателю становилось лучше, он с Мурой ходил гулять к морю. В Херингсдорфе, как и в Саарове, в Мариенбаде и в Сорренто он ходил медленно. Носил чёрную широкополую шляпу, сдвинув её на затылок, жёлтые усы загибались книзу. Утром читал газеты и писал письма. За порядком в доме по-прежнему следила Мура. Но теперь регулярно, три раза в год, она ездила в Таллин к детям — летом, на Рождество и на пасху — и проводила с ними каждый раз около месяца. Иногда она задерживалась в Берлине по издательским делам Горького. Но в Берлине жил ещё Николай Будберг, её официальный муж, и он вёл себя так, что его в любое время могли посадить в тюрьму — за карточные долги, за невыплату алиментов, за неоплаченные чеки… Ей приходилось улаживать дела барона — платить… Мура решила отправить мужа в Аргентину, и ей это удалось. Больше она о нём никогда не слышала.
Когда умер Ленин, Горький написал о нём воспоминания, которые на Родине подверглись жестокой цензуре. И именно тогда Мура стала уговаривать Горького вернуться в СССР! Она рассуждала здраво: тираж его книг на иностранных языках катастрофически падал. А в России его стали забывать, и если он не вернётся в ближайшее время, его перестанут читать и издавать и на Родине. Но Мура возвращаться с ним в Россию не собиралась. На что она надеялась, отказываясь от помощи Горького?
Оказывается, все эти годы, когда она была секретарём и подругой пролетарского писателя, во время поездок в Таллин она останавливалась не только в Берлине, но и в Лондоне, и в Праге, и кое-где ещё. Она пыталась возобновить прежние связи, и несколько раз виделась с Уэллсом. Но главное, она искала Локкарта, и наконец ей это удалось. Она встретилась с ним в Вене. Он сразу понял, что не испытывает к ней прежних чувств, и она это поняла. Но они стали довольно регулярно видеться. Локкарт писал позже, что Мура давала ему в двадцатые годы «огромную информацию», важную для его работы в Восточной Европе и среди русских эмигрантов. Очень скоро его опять начали считать — не благодаря ли возобновлению сотрудничества с Мурой? — одним из экспертов по русским делам, а потом он стал видным журналистом в газете «Ивнинг стандард». Он написал книгу «Мемуары
британского агента» о днях русской революции, по ней был поставлен фильм «Британский агент» о приключениях английского дипломата в драматические дни в Москве, о его любви к русской женщине, о тюрьме, спасении и разлуке. На первый просмотр фильма Локкарт пригласил Муру.В конце двадцатых Горький уже постоянно ездил в СССР и обещал вернуться туда окончательно, поэтому Госиздат начал выпускать собрания его сочинений, и писателю поступали гонорары, несмотря на трудности перевода денег из России за границу. Мура имела небольшой, но постоянный заработок у Локкарта, но благодаря Горькому она не бедствовала и даже перевезла детей с гувернанткой на постоянное место жительства в Лондон, где и сама решила закрепиться после того, как пролетарский писатель вернётся на Родину. Она хорошо подготовилась к его отъезду: с 1931 года Мура начала фигурировать то тут, то там как «спутница и друг» Уэллса. Ему было тогда шестьдесят пять.
Горький уехал и оставил Муре часть своего итальянского архива. Его нельзя было везти в СССР, потому что это была переписка с писателями, которые приезжали из Союза в Европу и жаловались Горькому на советские порядки. Но в 1936 году на Муру было оказано давление кем-то, кто приехал из Советского Союза в Лондон с поручением и письмом к ней Горького: перед смертью он хотел проститься с ней, Сталин дал ей вагон на границе, её обещали доставить в Москву, а потом обратно. Она должна была привезти в Москву его архивы. Если бы она их не отдала, их взяли бы силой. А если бы уничтожила, спрятала? Но Мура привезла архивы в Москву, её провели к Горькому и сразу же после её ухода объявили об его смерти. К тому времени Сталин получил из Европы все архивы, которые ему были нужны — Троцкого, Керенского и Горького — и начал готовить процесс Рыкова — Бухарина.
…Мура стояла наверху широкой лестницы отеля «Савой» рядом с Уэллсом и принимала входивших гостей. Каждому она говорила что-нибудь любезное и улыбалась за себя и за него, потому что настроение его последнее время было скорее сердитым и мрачным. Приём был торжественный, устроил его ПЕН-клуб в честь семидесятилетнего юбилея Уэллса. Говорят, Уэллс уговаривал её выйти за него замуж. Она не согласилась.
Всю войну она работала на Локкарта в журнале «Свободная Франция». Уэллс воспринимал её деятельность у французов как необходимое убийство времени. Он жил теперь в собственном особняке и начал пророчествовать о конце света, потому что все его лучшие книги остались в прошлом. Он болел, а в 1945 году никаких надежд на улучшение здоровья уже не осталось, и с этого времени Мура была с ним неотлучно. Война состарила её. Она начала толстеть, ела и пила очень много и небрежно относилась к своей внешности. Ей было пятьдесят четыре года, когда умер Уэллс.
После войны Мура жила в Лондоне совершенно свободно, без денежных затруднений. Сын жил на ферме, дочь вышла замуж. Мура несколько раз ездила в СССР как британская подданная. В конце жизни она очень растолстела, общалась больше по телефону и всегда имела под рукой полбутылки водки. За два месяца перед смертью сын, бывший уже на пенсии, взял её к себе в Италию.
В некрологе «Таймс» назвал её «интеллектуальным вождём» современной Англии, женщиной, которая в течение сорока лет находилась в центре лондонской интеллектуальной и аристократической жизни.
Она любила мужчин, не только своих троих любовников, но и вообще мужчин, и не скрывала этого. Она пользовалась сексом, она искала новизны и знала, где найти её, и мужчины это знали, чувствовали это в ней, и пользовались этим, влюбляясь в неё страстно и преданно. Её увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворным целомудрием, ни бытовыми табу.
Если ей что-нибудь в жизни было нужно, то только ею самой созданная легенда, её собственный миф, который она в течение всей своей жизни растила, расцвечивала, укрепляла. Мужчины, окружавшие её, были талантливы, умны и независимы, и постепенно она стала яркой, живой, дающей им жизнь, сознательной в своих поступках и ответственной за каждое своё усилие.
Элизабет фон Мейсенбург, графиня фон Платен (1648–1700)
Оснабрюкк, 1673 год.
По сонным улицам как будто промчался ураган. Все сгорали от любопытства. В город прибыли иностранцы, красивые, элегантные, с пикантной прелестью «высшего света».
Через несколько дней граждане в местном театре увидели, как Его Преосвященство епископ Эрнст-Август входил в ложу иностранцев…
Навстречу епископу встали со своих мест барон Филипп фон Мейсенбург и две его дочери. Более красивая из них, Элизабет, сразу оценила значение этого благоволения.