100 великих речей
Шрифт:
Прошло 55 лет, в течение которых Гюго, не раз менявший свои убеждения на диаметрально противоположные, за что был, как и Вольтер, изгоняем из Франции и хлебнул сладкую горечь эмиграции, к концу жизни стал признанным главой французской литературы. Гюго-поэт стал Гюго-трибуном, защищавшим интересы трудящихся, разоблачавшим колониальные грабежи, захватнические войны и неограниченный произвол монархов. Писатель считал себя наследником Вольтера, что разделяло и общественное мнение. В одном Гюго был верен себе: пребывая в плену идей утопического социализма и мелкобуржуазных иллюзий, он всю свою жизнь примирял непримиримые классы и проповедовал идею «всеобщего мира».
Оратор, чьи выступления производили эффект разорвавшейся бомбы, Гюго откликался на любые значительные события. «Многие речи и статьи Гюго благодаря исключительному богатству выразительных средств и умелому использованию классических приемов ораторского искусства достигают подлинной монументальности» (М.С.
Виктор Гюго
Одну из своих самых прекрасных речей Гюго произнес 30 мая 1878 г. на международном съезде литераторов, организованном Обществом писателей в связи со столетием со дня смерти Вольтера. Одновременно в Париже проходила Всемирная выставка.
Президентом конгресса писателей был Виктор Гюго, вице-президентом – И.С. Тургенев. В торжествах участвовали французские писатели Э. Гонкур, А. Додэ, Г. Флобер, Г. де Мопассан, Э. Золя, русские – Л. Полонский, М. Драгомиров и др.
Юбилейное слово, посвященное Вольтеру, касалось не только прошлого Франции, но и современности, в которой «коронованные убийцы заливают мир кровью». Оратор воздал должное литературе. «О народах судят по их литературе. Двухмиллионная армия исчезает. «Илиада» остается; у Ксеркса была армия, но ему не хватало эпопеи, и Ксеркс исчез бесследно, Греция мала по территории, но велика благодаря Эсхилу. Рим – всего лишь город, но благодаря Тациту, Лукрецию, Вергилию, Горацию и Ювеналу этот город заполняет собой весь мир…».
В своей речи Гюго прославил Вольтера, «исполнявшего долг и осуществлявшего миссию», «человека-эпоху, имя которого по праву носит весь XVIII век. Рассказал о просветителях – Монтескье, Бюффоне, Бомарше, Руссо, Дидро и деятелях Великой французской революции, «благословенной и величественной катастрофы, завершившей прошлое и открывшей будущее», – Дантоне, Робеспьере, Мирабо. Затем оратор стал говорить о настоящем. Речь велика – во всех смыслах. Вот небольшой отрывок:
«Народы начинают понимать, что гигантский масштаб преступления ее может служить оправданием для преступника, что если убийство – злодеяние, то убийство многих людей не может служить смягчающим вину обстоятельством, что если воровство – позор, то и насильственный захват власти не может составить славу, что благодарственные молебны мало что доказывают, что убийство человека есть убийство человека, что кровопролитие есть кровопролитие, что имена Цезарь или Наполеон ничему не могут помочь и что в глазах Всевышнего лик убийцы не изменится от того, что вместо шапки каторжника ему на голову наденут корону императора».
Речь была встречена клерикальной прессой в штыки. Особое негодование епископа Орлеанского Дюпанлу вызвало место, где Гюго, говоря о предреволюционной эпохе, вопрошал: «Что же представлял собой народ в тот период жизни человеческого общества? Невежество. Что представляла собой религия? Нетерпимость. Что представляло собой правосудие? Несправедливость».
Гюго не ограничивался общими фразами, а приводил факты. Один из них. В 1762 г. в Тулузе осудили гугенота по сфабрикованному обвинению в убийстве собственного сына. «Правосудие работает, и вот развязка… Седовласого человека, Жана Каласа, привозят на площадь, раздевают донага, кладут на колесо… Три человека находятся на эшафоте: муниципальный советник по имени Давид, которому поручено наблюдать за казнью, священник с распятием и палач с железной полосой в руке… Палач поднимает железную полосу и раздробляет ему руку. Осужденный издает вопль и теряет сознание. Советник суетится, осужденному дают понюхать солей, и он возвращается к жизни; тогда – снова удар железной полосой, снова вопль; Калас теряет сознание; его приводят в чувство, и палач начинает все снова; и поскольку каждая рука и нога должны быть перебиты в двух местах, по каждой из них наносятся два удара, что составляет восемь казней. После восьмого обморока священник подносит к его устам распятие, но Калас отворачивает голову, и тогда палач наносит ему последний удар – он раздробляет ему грудную клетку толстым концом железной полосы. Так умер Жан Калас. Это продолжалось два часа. После его смерти было доказано, что сын покончил самоубийством. Но убийство было уже совершено. Кем? Судьями».
Епископ Орлеанский Дюпанлу опубликовал письмо, в котором оскорблял Вольтера и Гюго. Гюго ответил епископу. Ответ увенчал его речь о Вольтере.
«Милостивый государь!.. – написал он. – Вы оскорбляете Вольтера, и вы оказываете мне честь, понося меня. Это –
ваше дело. О том, что мы за люди – вы и я, – будет судить будущее… Франция только что вышла из тяжелого испытания. Она была свободна; один человек [8] вероломно, ночью завладел ею, поверг на землю и связал по рукам и ногам. Если бы было возможно убить народ, этот человек убил бы Францию. Он довел ее почти до гибели, чтобы суметь властвовать над ней. Он начал свое царствование, если это можно назвать царствованием, с вероломства, западни и резни. Он продолжал его с помощью угнетения, тирании, деспотизма, беспримерного издевательства над религией и правосудием. Он был чудовищен и ничтожен. Ему пели «Те Deum», «Magnificat», «Salvum fac», «Gloria tibi» [9] и т. д. Кто пел эти гимны? Спросите себя. Закон отдал в его руки народ, церковь отдала в его руки бога. Во время правления этого человека рухнули право, честь, родина; он попирал ногами присягу, справедливость, честность, верность знамени, человеческое достоинство, гражданские свободы; благоденствие этого человека оскорбляло человеческую совесть. Это продолжалось девятнадцать лет. Все эти годы вы находились во дворце, а я в изгнании.8
Луи-Наполеон Бонапарт (Наполеон III), император Второй империи (1852–1870).
9
Католические гимны: «Тебя, бога, хвалим», «Коль славен», «Спаси нас и помилуй», «Славься».
Мне жаль вас, сударь».
Пушкинская речь Достоевского (1880)
8 июня 1880 г. на заседании Общества любителей российской словесности по случаю открытия памятника А.С. Пушкину в Москве прозвучали речи И.С. Тургенева, А.Н. Островского, И.С. Аксакова и др. русских писателей. Самой знаменитой стала 45-минутная речь Фёдора Михайловича Достоевского (1821–1881). Она произвела фурор среди разнородной публики, заполнившей зал Московского Благородного собрания, и осталась в истории русской культуры под названием «Пушкинская речь Достоевского». Речь была опубликована в «Московских ведомостях» и «Дневнике писателя».
Духовным завещанием А.С. Пушкина называют стихотворение «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…», написанное поэтом за несколько месяцев до трагической гибели.
В день рождения Пушкина 6 июня 1880 г. в Москве был открыт памятник поэту (скульптор А.М. Опекушин). 8 июня прозвучала Пушкинская речь Достоевского. После этих двух событий пророчество Пушкина: «Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…», подкрепленное фразой писателя и литературного критика Аполлона Григорьева: «Пушкин – наше всё» – совершилось.
Лучше всех описал эффект, произведенный речью на слушателей, сам оратор – в письме к жене, А.Г. Достоевской: «Зала была набита битком… Я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий… Зала была как в истерике, когда я закончил – я не скажу тебе про рёв, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть вперед друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: все ринулись ко мне на эстраду: гранд-дамы, студентки, государственные секретари, студенты – всё это обнимало, целовало меня. Все члены нашего общества, бывшие на эстраде, обнимали меня и целовали, все, буквально все плакали от восторга… «Пророк, пророк!» – кричали в толпе. Тургенев… бросился меня обнимать со слезами. Анненков подбежал жать мою руку и целовать меня в плечо. «Вы гений, вы более чем гений!» – говорили они мне оба. Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и объявил публике, что речь моя есть не просто речь, а историческое событие!.. Я бросился спастись за кулисы, но туда вломились из залы все, а главное женщины. Целовали мне руки, мучали меня. Прибежали студенты. Один из них, в слезах, упал передо мной в истерике на пол и лишился чувств. Полная, полнейшая победа! Юрьев (председатель) зазвонил в колокольчик и объявил, что «Общество любителей российской словесности» единогласно избирает меня своим почетным членом. Опять вопли и крики…» И т. д. и т. п.
Что это было? Сеанс массового гипноза? Историки литературы до сих пор ломают голову, пытаясь объяснить всеобщее смятение чувств. Длилось оно, правда, недолго. Уже на следующий день появились критические отзывы о речи, в т. ч. и от тех литераторов, что пылко обнимали его и поздравляли после выступления. Были и гневные отповеди собратьев по перу – из самых разных лагерей. Речь превратила Федора Михайловича воистину в калифа на час. Пушкин сыграл тут роль Гарун-аль-Рашида. Однако и сам зал Благородного собрания повел себя совсем по-пушкински: «Ах, обмануть меня не трудно!.. / Я сам обманываться рад!» Вот только оратор никого не обманывал. Он был искренен в своем выступлении, буквально вывернувшись наизнанку.