12 великих античных философов
Шрифт:
Первое: страшно, что будет со мной, когда я не смогу уже никак себя защитить.
– Ты беспокоишься о судьбе своего трупа – как бы его не растерзали дикие звери! Но ведь ты не хотел бы остаться без обычного погребения, а чем кремация лучше?
Второе: смерть прерывает нити жизни и любви, которые составляют существо человека, смерть лишает их смысла, и самая мысль о смерти лишает человека мужества жить.
– Разве вольность и покой – не замена счастью любви, ее беспокойствам и ее оковам?
Третье: смерть прерывает все наслаждения – зачем тогда стремиться к ним и не должно ли беспокоиться о том времени, когда наслаждения оборвутся?
– Разве сон – не одно из глубочайших наслаждений? Считай, что в смерти тебя ждет наслаждение сна, который уже никем и никогда не будет прерван.
Четвертое: страшна не
– Срок в этой жизни не имеет значенья: в жизни все вечно одно и то же, ничего нового не будет, а разве хотел бы ты пережить современников и оказаться где-то среди чужого поколения, потерявши не только всех своих близких, но самый счет своим годам?
Пятое: но даже в старости жизнь все равно дорога нам самым ощущением жизни.
– Что же, исчерпав все возрасты жизни, следует уйти с сознанием того, что ты взял свое и должен дать место и материю другим существам, еще не прошедшим путей жизни и не познавшим ее наслаждений.
Шестое: так хочется продлить свою жизнь, чтобы заглянуть в будущее: что станется со всем этим миром, в котором мы живем.
– Желать продлить свою жизнь в будущее – это все равно что желать продлить ее в прошлое. Ты же не страдаешь от того, что не родился раньше, что же жалеть о том, что будущее пройдет без тебя. Как до рождения не знал ты беспокойства, так не будет для тебя беспокойства и в будущем. А ежели ты будешь безмятежен в настоящем, то переход в будущее останется для тебя незаметным.
Седьмое: жизнь хороша, я знаю, а смерть тревожит неизвестностью.
– Это жизнь-то хороша! Разве не видишь ты в ней на каждом шагу такие муки, каких не измыслили даже грешникам в Аиде?
Восьмое: но в смерти я теряю не только жизнь, я теряю самого себя, а я-то для себя безусловно хорош и дороже всех на свете.
– Но согласись, что были люди и не хуже тебя, но все умерли. Хочешь ли ты для себя исключения?
Девятое: я знаю, что я умру, я не против смерти, но все равно хочется прожить как можно дольше.
– Это правда, и я тоже чувствую привязанность к жизни, но ведь смерть – это не один час каких-то мучений, не то, что мы сумеем пережить, но вечность. Сколько бы мы ни продлевали жизнь, вечность нашей смерти не сократится ни на волос, зато в этой смерти, может быть, это тебя утешит – все когда-либо жившие до или после нас будут нашими сверстниками и современниками.
Другого итога в этой книге нет. Проблему страха смерти Лукреций перевел в проблему привязанности к жизни, чего не было у Эпикура. Перед лицом смерти Лукреций поставил вопрос о смысле жизни, и решение его было мучительно: жизнь – не наша собственность, мы арендаторы жизни, а не ее владельцы, единственный долг человека перед жизнью – без сопротивления духа возвратить арендованное по первому требованию владельца, у владельца перед арендаторами обязанностей никаких нет. Эпикур учил: не думай о смерти. Лукреций не может не думать сам и не предлагает этого читателю. Весь пафос его поэмы в том, что человек должен знать, думать и более полно и осознанно чувствовать мир. Если бы поэт призвал на помощь Гражданскую Доблесть, она подсказала бы ему другое, более оптимистическое решение его проблем, нежели то, какое он вложил в уста своей персонифицированной Природы. Но Лукреций бежал от ужасов государственной жизни своего времени и искал для себя другой общины, где мудрость, величие духа и отрадный покой были бы принципом и реальностью жизни. Его внимание привлекают великие имена прошлого: Гомер, Эмпедокл, Демокрит, Эпикур, Энний, Сципион. Вслед за диалогом о смерти идет вдохновенное вступление к четвертой книге, где поэт причисляет себя к этой общине первооткрывателей, учителей и благодетелей человечества. В диалоге Лукреция нет наставления: живи и работай, старайся сделать все, что можешь, на что отпущены тебе природой силы, склонности и дарования, но поэт Лукреций не раз договаривает то, чего не решается или забывает сказать философ, последователь Эпикура, и настоящий итог его рассуждений о жизни и смерти не в последних стихах третьей книги, а в первых картинах четвертой: бездорожное поле, цветы, ручьи и поэт, припадающий к чистым источникам, собирающий неведомые цветы, чтобы сделать их достоянием каждого человека, чтобы каждый человек мог почувствовать себя таким же свободным, сильным и
счастливым.483
Стих 984. Титий – великан, низвергнутый в Тартар за оскорбление, нанесенное им Латоне, матери Аполлона и Артемиды.
484
Стих 995. Сизиф – наказан за обман тем, что в Аиде должен вкатывать на гору камень, который, едва достигнув вершины, скатывается обратно.
485
Стих 1009. Девы – дочери царя Даная, осужденные за убийство своих женихов лить воду в бездонный сосуд.
486
Стих 1011. Кербер – трехголовый пес со змеями вместо шерсти, сторожевая собака в Аиде. Фурии – богини мщения.
487
Смерть и жизнь нужно принимать как неизбежность: Стихи 1024–1094
488
Стих 1025. Анк – четвертый римский царь Анк Марций, прославившийся миролюбием и благочестием.
489
Стих 1029 сл. …кто по волнам… путь проложил… – персидский царь Ксеркс (V в. до н. э), построивший плавучий мост из Азии в Европу через Геллеспонт.
490
Стих 1034. …Сципион, эта молния войн и гроза Карфагена… – Римская история знает двух Сципионов: Старшего, героя второй Пунической войны, и Младшего, разгромившего Карфаген в третьей Пунической войне. Кого из двух имел в виду Лукреций? Очевидно, этот вопрос занимал уже первых его читателей: у Вергилия в «Энеиде» (VI, 842) есть любопытная реплика этим стихам – «две молнии войн, Сципионы».
491
Стих 1039. Демокрит умер в глубокой старости.
492
Стих 1042. Эпикур. – Учитель Лукреция по имени назван в поэме только здесь.
493
Стих 1063. Рысаки. – Здесь, собственно, речь идет о галльских пони «маннах», малорослых, но очень быстрых лошадках; «рысаки» в переводе следует понимать как экспрессивное определение, а не указатель породы.
494
Вступление: Стихи 1-25
495
Стихи 1-25 в точности повторяют одно из отступлений первой книги (926–950). Если между двумя труднейшими для изложения теоретическими разделами первой книги пассаж этот звучал прежде всего как напоминание о новизне предмета, о трудностях изложения, о желании подсластить поэтическими красотами горький напиток ученого повествования, то здесь, после тягостных бесед о смерти в конце третьей книги, он звучит оптимистической нотой, поэт говорит здесь больше о себе и своем мастерстве, о желании славы и творческом вдохновении, обещает читателю в новой книге чтение полезное и приятное, и – надо сказать – обещание это он исполняет с честью: четвертая книга поэмы более других отдает дань литературным модам и вкусам своей эпохи, хотя в теоретическом отношении считается менее всего доработанной.
496
«Призраки»: Стихи 26-128
497
Стих 26. …объяснил я… – в третьей книге (94-416).
498
Образование «призраков»: Стихи 129–175
499
Движение «призраков»: Стихи 176–215
500
Зрение: Стихи 216–378
501
Обманы зрения не мешают надёжности чувств: Стихи 379-52
502
Слух: Стихи 522–614
503
Стих 536. …сколько и нервов берет… – Здесь речь идет о физическом напряжении («нервами» назывались жилы и сухожилия), «нервов» в нашем смысле у античного человека не было.
504
Стих 581. …Нимф, козлоногих Сатиров и Фавнов… – Фавн был римским божеством лесов и полей (его женской ипостасью была Фавна, или Фауна), его отождествляли с греческим Паном. Со временем стали считать, что Фавнов в природе так же много, как греческих Нимф и Сатиров.
505
Вкус: Стихи 615–672
506
Стихи 638–639. – Легенда о ядовитости человеческой слюны для змей есть и у Плиния Старшего (VII, 15 и XXVIII, 35).
507
Стих 672. …как я об этом тебе говорил… – Собственно, об этом речи не было, однако о меде упоминания были во второй (398 слл.) и третьей (191 сл.) книгах.
508
Запах: Стихи 673–721
509
Стих 683. …римских хранитель твердынь… – Гуси, по преданию, предупредили стражу римского Капитолия о нападении галлов в 390 г. до н. э. (см.: Вергилий, «Энеида», VIII, 655 сл.).
510
Стихи 710–713. – Представление о том, что львы боятся петухов, держалось очень долго в античности, средневековье и даже в эпоху Возрождения. Конец легенде положил эксперимент, проведенный самим Кювье (1769–1832): петуха втолкнули в клетку ко льву и тот, разумеется, не затруднился его сожрать. Впрочем, может быть, опыт был поставлен недостаточно корректно – ведь отступать льву было просто некуда.