1812. Фатальный марш на Москву

Переправа через Березину, по всем стандартам, являла собою великолепный ратный подвиг. Наполеон использовал шанс и показал себя вполне достойным заработанной им высокой репутации, поскольку сумел, по словам Клаузевица, выпутаться из «одного из худших положений, в котором только может оказаться полководец». Солдаты его сражались как львы. И то был, помимо всего прочего триумф наполеоновской Франции, способной создать из мешанины разных наций и народов армию, доказавшую собственное превосходство над противником во всех смыслах. Она сражалась с умом и в трудный час оставалась верна командующему так, точно солдаты защищали собственных жен и детей. «Силе его ума и боевым качествам войск, подавить которые совершенно не могли даже самые тяжкие беды, вновь довелось продемонстрировать себя в полном блеске», – подытожил ситуацию Клаузевиц {862} .

862

Clausewitz, 211.

22 Царство смерти

Двадцатидвухлетний капитан де ла Герине был хорошим пловцом и потому, оказавшись на восточном берегу Березины 28 ноября, не стал прорываться на мост, а попросту переплыл реку. Очутившись на другом берегу, он увидел коллег артиллеристов, гревшихся у большого костра. Герине снял обмундирование, чтобы просушить его на огне, но на беду свою крепко заснул в одеяле, предложенном ему одним из них. Проснувшись, капитан не нашел ни одежды, ни башмаков. Он попробовал было последовать за армией, завернувшись в одно только одеяло, но оно не спасло его от холода, и он умер {863} .

863

Griois, II/164.

История может служить своего рода иносказанием. 55 000 или или около того солдат и гражданских, уцелевших после переправы и боев 28 ноября, испытывали такой прилив облегчения, что им невольно казалось, будто никакого мороза больше не будет. «После перехода через Березину все лица просветлели», – делился наблюдениями Коленкур. Сержант Бургонь радовался количеству бойцов, которых считал потерянными, но которые оказались в колоннах на следующий день. «Солдаты обнимались, поздравляли друг друга так, точно мы пересекли Рейн, от коего нас отделали добрые четыре сотни лье! – писал он. – Мы чувствовали себя спасенными и, давая выход менее самолюбивым инстинктам, сожалели и скорбели о тех, кому не повезло и кто остался там, позади» {864} . На деле же худшее ждало их впереди.

864

Caulaincourt, II/192; Bourgogne, 216.

Сильнейший ветер поднял вьюгу в ночь 29 ноября, и даже Наполеон нашел неважное укрытие в жалкой избе в селе Камень, где расположился на ночлег. «Ледяной ветер проникал отовсюду через плохо закрытые оконца, в которых были сломаны почти все рамы, – вспоминал камердинер императора Констан. – Мы запечатали отверстия пучками сена. Совсем близко, на открытом пространстве, жались друг к другу как скот в загоне несчастные русские пленные, каковых армия гнала за собой» {865} .

865

Constant, V/133.

Следующие двое суток, по мнению некоторых, стали самыми тяжкими на протяжении всего отступления. Иные не могли более выносить страданий и стрелялись, но большинство продолжали участвовать в молчаливом испытании – в сдаче экзамена, или теста на выживаемость, как сказали бы мы теперь. В Плещенице, куда Наполеон прибыл 30 ноября, по наблюдению доктора Луи Ланьо, температура упала до – 30 °C. Случаи обморожения участились. Те, кто шел босиком, были словно под анестезией и не замечали происходящего с их ногами. «Кожа и мышцы отслаивались точно от восковой фигуры, делая видимыми кости, но временная потеря чувствительности давала несчастным тщетную надежду добраться до дома», – писал Луи Лежён. Капитан старший аджюдан Луи Гардье из 111-го линейного полка видел проходившего мимо, как ни в чем ни бывало, человека с ногами, изрезанными острыми краями замерзшего снега и льда. «Кожа слезла у него со ступней и волочилась за ним так, точно отвалившаяся подошва башмаков, а каждый шаг его отпечатывался на снегу кровавым следом», – писал он {866} .

866

Lagneau, 234; Вьонне де Маренгоне (Vionnet de Maringon'e, 77) утверждает, будто в термометре замерзала ртуть; Lejeune, M'emoires, II/286; Gardier, 91.

Сотни повозок, оставленные на восточном берегу, содержали в себе разнообразные предметы снабжения и средства поддержания жизни для многих солдат. В результате, борьба за выживание приняла еще более отвратительный характер. С падением температуры люди, чьи одежда и башмаки развалились или были украдены, теряли последнюю совесть и старались помочь себе любыми способами. Капитан фон Курц вспоминал, как на его глазах солдат подошел к какому-то полковнику, сидевшему на обочине и стал стаскивать с того шубу. «Peste [211] , я еще не умер», – проворчал полковник. «Eh bien, mon colonel [212] , я подожду», – ответил солдат. Фезансаку довелось наблюдать, как один человек стягивал сапоги с генерала, упавшего у дороги. Генерал просил только оставить его в покое и дать умереть спокойно, но солдат и не думал останавливаться. «Mon g'en'eral [213] , – ответил он, – я бы с удовольствием так и сделал, но тогда их заберет другой, а мне хотелось бы получить их для себя». Фон Курц рассказывал, как однополчане убивали друг друга за шубу.

211

чума; данном контексте – выражение вроде нашего «черт возьми». – Прим. пер.

212

«Хорошо, мой полковник». – Прим. пер.

213

«Мой генерал». – Прим. пер.

«Нужда превратила нас в жуликов и воров, и мы без всякого стыда крали потребное себе один у другого», – отмечал доктор Рене Буржуа {867} .

Хотя теперь войска двигались по населенной территории, где представлялось возможным найти провизию, получить ее могли только передние да и то в обмен на деньги. Задним и отставшим от своих частей приходилось рыться в мусоре. А поскольку тысячи лошадей остались на той стороне Березины, как ни жестоко звучит, и ходячего мяса тоже стало меньше. «Не назвать еды, каковая бы не шла в пищу, какой бы протухшей и отвратительной ни была, – писал лейтенант фон Фосслер из 3-го вюртембергского конно-егерского полка Принца Луиса – Съедали и павшую лошадь, и корову, и собаку, и кошку, и любую падаль и даже тела умерших от холода и голода». Случались кровопролитные схватки над конской тушей, драки за любой кусок съестного – люди бросались друг на друга и кричали на всех языках Европы {868} .

867

Gardier, 91; Fezensac, Journal, 145; Paixhans, 43; Kurz, 194; Bourgeois, 167.

868

Holzhausen, 266; Vossler, 92.

Бесчувственность и себялюбие достигли новых высот. «Приходилось видеть людей, упорно оборонявших доступ к своему костру, но нет, не перед полузамерзшим человеком, желавшим хоть немного погреться… это было бы вполне естественно… огонь в такие минуты означал жизнь, а никто не делится жизнью, но перед теми, кто хотели всего навсего поджечь солому и развести свой костер», – писал капитан старший аджюдан Александр Фредро из 5-го польского конно-егерского полка {869} .

869

Fredro, 44.

Наступил горький момент для офицеров, привыкших считать себя благородными людьми, но вынужденных сознательно идти на низость. Вот о чем вспоминал Карл фон Зукков: «Как-то мне повезло – Бог один знает, как – наложить руку на полдюжины замерзших картофелин. Добравшись до бивуака, я начал готовить их в золе костра, и один из моих товарищей подсел ко мне, как бы приглашая себя разделить со мной скудную трапезу. Мы хорошо знали друг друга в Штутгарте, где служили вместе в гарнизоне. Несмотря ни на что, я набрался жестокости отказать ему наотрез. Он встал и ушел, пробормотав почти безразличным голосом: “Вот уж этого я вам никогда не прощу”. И только тогда лед, покрывший мое сердце растаял, я позвал его обратно и от души поделился с ним едой». Полковник Гриуа, сумевший достать маленькие санки, встретил друга, и тот умолял его пустить себя на них, поскольку был до крайности измотан, но владелец прогнал его. «Ужасающее себялюбие овладело моим сердцем, и когда бы я ни возвращался мыслями в то время, я содрогаюсь от степени моральной деградации, к каковой привела нас нужда», – писал он позднее {870} .

870

Suckow, 269; Griois, II/192.

Одним из воспоминаний, вызывающем особенное отвращение, стали, безусловно, случаи каннибализма, до которого дошли некоторые. Несомненно, они встречались и на раннем этапе отступления, но тогда бывали исключительными. Самые первые свидетельства исходят от русских, что и неудивительно, поскольку русские войска шли по пятам за противником и видели ужас отчаяния французов. Они встречали пленных, которые, не получая никакой еды от сопровождавших их казаков, вынужденно прибегали к последнему средству – употреблению в пищу плоти умерших. Николай Голицын одним из первых рассказывал о французских солдатах, замеченных им на той стадии войны за поеданием мертвеца. Уилсон вспоминает, как наблюдал «нескольких раненых среди пепелища сгоревшего дома, сидевших и лежавших около тела товарища, коего они зажарили и начали есть». В письме к жене от 22 ноября генерал Раевский повествовал, как вместе с одним из полковников встретил двух французов, жаривших куски тела своего товарища с целью съесть его. Генерал Коновницын писал в тот же день, подтверждая факт, что «людей видели пожирающими людей» {871} .

871

Относительно случаев каннибализма см.: Maistre, I/246; Olenin, 1986–9; Dubrovin, 301; Nesselrode, IV/120. Свидетельства поедания пленными их мертвых товарищей: Roederer, 40; Holzhausen, 271; Ch'eron, 33; Roguet, III/526. По процитированным примерам: Golitsuin, 30; Wilson, Diary, I/215; Gosudarsvenno-Istoricheskii Muzei, 252; Shchukin, VIII/113.

Первый убедительный рассказ очевидца с французской стороны принадлежит графу Роману Солтыку. Отстав от своих и добравшись в Оршу самостоятельно, Солтык не мог получить провизии на регулярной основе, а потому подошел к группе солдат, стоявших у дымившегося паром котла, и предложил дать им денег за право принять участие в трапезе. «Но не успел я сделать первый глоток, как испытал безудержное отвращение и спросил их, не была ли то конина, – писал он. – Они спокойно ответили, что варили человечину, и что самым лакомым кусочком была печень, находившаяся пока еще в котле» {872} .

872

Soltyk, 415.