1812. Фатальный марш на Москву

Вскоре после Вильны Александр отписал Барклаю, говоря, что более приказывать не будет и передает всю полноту командования ему. Но… несмотря ни на какие заявления, царь самым обескураживающим образом продолжал рассылать инструкции. Того же Барклая он осыпал письмами с дотошными вычислениями, указывая среди прочего, сколько фуража должно перевозиться на одной телеге. Остальным командирам под началом Барклая он также направлял приказы и требовал докладов, даже не позаботившись поставить в известность об этом командующего {250} .

250

Josselson, 99; Dubrovin, 36; Voronov.

Сонм советников и ничем особо не занятые офицеры в свите царя чувствовали необходимость оправдать собственное бытие при государе. «Проект следовал за проектом, планы и диспозиции, одни противоречившие другим, вызывавшие всякий в свою очередь зависть и поношения, лишали главнокомандующего спокойствия духа», – отмечал А. Н. Муравьев, офицер из штаба Барклая. «В окружении царя каждый старался изловчиться, чтобы непременно быть замеченным и показать свою важность, – соглашался с Муравьевым Фридрих фон Шуберт, молодой штабной офицер. – Советы и планы кампании текли со всех сторон, и, чтобы не потерять терпения при отклонении всех свежих проектов и суметь противостоять интригам против себя, Барклаю требовалась вся его стойкость сполна». Сам Барклай в письме к жене характеризовал ставку как «настоящее осиное гнездо интриганов». Цесаревич Константин превратил штаб-квартиру гвардейского корпуса в свой личный двор, по чем зря понося Барклая и поддерживая любого, кто выступал против него. Беннигсен и еще дюжина злопыхателей постоянно источали яд в уши царя и ставили в вину Барклаю любые мыслимые просчеты и ошибки. Александр же потом выговаривал все главнокомандующему {251} .

251

Muravev, 174; Josselson, 93.

Барклай пошел до известной степени на риск, назначив новым начальником штаба генерал-майора Алексея Петровича Ермолова, высокого, яркого человека с очень глубокими серыми глазами и римским профилем, крайне популярного у военнослужащих рангом пониже, называемого некоторыми «героем субалтернов». Барклай знал Ермолова как старого приятеля Багратиона, тоже ненавидевшего засилье «немцев» в армии. Но Ермолова отличали ум и высочайшая компетентность, а потому, несмотря на разногласия, от него можно было ожидать продуктивного сотрудничества. Барклай также сделал генерал-квартирмейстером своей армии тридцатипятилетнего полковника Карла Фридриха фон Толя, которого Ермолов ценил, хотя и считал его слишком самоуверенным и, пожалуй, чересчур самодовольным. Более чем вероятно, путем назначения Ермолова начальником штаба 1-й Западной армии ее командующий стремился заручиться доброй волей Багратиона {252} .

252

Grabbe, 827; Ermolov, 11.

Перед выступлением из Вильны Барклай написал Багратиону с просьбой отходить максимально быстро, чтобы поскорее соединить обе армии. Оскорбленный приказом к отступлению, пылкий Багратион выражал раздражение перед любым готовым слушать его человеком. «Нас собрали на границе, разбросали по ней точно пешек, потом, посидев там открывши рты по всей длине рубежа, они снялись и побежали, – жаловался он в письме Ермолову. – Сие столь же вызывает во мне отвращение, сколь и сводит меня с ума». Аракчееву он писал, что им следовало не отступать, а атаковать и озвучивал подозрение, которое не ленился пропагандировать. «В армии и в России никого не убедить, что нас не предали», – уверял Багратион {253} .

253

Shchukin, VIII/165.

Хотя царь и сетовал, что Багратион двигается слишком медленно или идет не в том направлении, он в то же время не приказывал ему следовать распоряжениям Барклая, в результате чего Багратион наслаждался полной свободой в плане выполнения или невыполнения указаний Барклая. На деле, вероятно, это и спасло 2-ю Западную армию, поскольку Багратион, игнорируя наказ Барклая любой ценой поскорее объединить обе армии, нашел собственный способ выбраться из устроенной ему Даву западни. Однако вряд ли следовало ожидать от главнокомандующего понимания и высокой оценки подобных действий.

Сам он отступал аккуратно и осмотрительно. Единственное, что мог с уверенностью контролировать Барклай – 1-ю Западную армию, и он совершенно благоразумно считал важным сделать все возможное для сохранения ее целостности и боеспособности. Поспешное отступление, когда колонны чуть ли не бегут опрометью, неизбежно обрекает отставших от частей солдат и материальные ценности на попадание в руки противника.

Французов поразила четкость отхода 1-й армии, они удивлялись, сколь редко встречались им брошенные повозки. Отбившихся от своих попадалось куда меньше, чем следовало бы ожидать, и, пожалуй, самой большой потерей стали 10 000 или около того солдат, набранных в литовских губерниях, которые либо разбежались по домам, либо присоединились к польским формированиям наступающей армии Наполеона {254} .

254

Chambray, I/210; Kallash, 17–18; Багратион у Щукина (Shchukin, VIII/169) приводит данные в 15 000 всех потерь; заявление Наполеона о 20 000 дезертирах в Corr. in'edite (1925), V/492 не следует брать в расчет по соображениям пропагандистской направленности.

Сам Александр словно бы и не ощущал потребности поторапливаться с отходом 1-й армии, и поразительное благодушие царя отражалось на настроениях его окружения. «В основном все идет хорошо, – писал Нессельроде жене вскоре после оставления Вильны. – Не надо бояться нашего отступления, on n'a recul'e que pour mieux sauter» [62] . Царя крайне обрадовал приезд Лео фон Лютцова, прусского гвардейского офицера, уволенного на родине из армии в 1806 г. Желая продолжать воевать с французами, он в 1809 г. поступил на австрийскую службу, а после поражения Австрии уехал в Испанию. В 1811 г. Лютцов попал в плен к французам в Валенсии, но сумел сбежать из тюрьмы на юге Франции и пешком прошел через Швейцарию, Германию и Польшу в Россию, где предложил свой клинок царю. Его появление выглядело красноречивым свидетельством того, какое место занимал Александр в умах многих европейцев. «Ну вот и началась война, – писал царь Бернадотту 4 июля, – и я твердо решил сделать так, чтобы она продолжалась годами, даже если мне придется сражаться на Волге». Пока же он, однако, надеялся дать бой противнику в Дриссе {255} .

62

«назад отбегают лишь для того, чтобы лучше прыгнуть». – Прим. пер.

255

Nesselrode, I/58; Clausewitz, 43; Alexander, Corr. avec Bernadotte, 19.

В Дриссу с заданием осмотреть лагерь и доложить о состоянии его готовности отправили майора Клаузевица, но поскольку тот не говорил по-русски, а единственным документом ему служила записка за подписью Фуля на французском языке, очутившись на месте, майор угодил под арест как шпион [63] {256} . Когда же он, в конце концов, выбрался из передряги и вернулся с докладом к Александру, то, хотя и посыпал словами направо и налево, чтобы не бросить тень на друга, Фуля, все же ясно дал понять Александру, что в военном смысле лагерь непригоден. Его оценку разделяли и другие присутствующие, однако никаких изменений планов не последовало.

63

Проблемы с языком вызывали и куда более серьезные последствия: в ходе стычки у Несвижа несколькими днями позднее на полковника Муханова набросились казаки и убили его, поскольку он в горячке боя прокричал одному из своих офицеров приказ по-французски.

256

Clausewitz, 26–8, 31–4; Grech, 261.

Александр прибыл в Дриссу 8 июля, и Фуль повел его на экскурсию по укреплениям, сосредотачивая внимание на более выигрышных пунктах. Окружение царя хранило ледяное молчание и отводило глаза всякий раз, когда тот поворачивался к генералам и офицерам свиты, ожидая услышать их одобрение слов Фуля. Наконец, полковник Александр Мишо, способный офицер, ранее находившийся на сардинской службе, набрался храбрости и громко заявил о непригодности лагеря с военной точки зрения. Один русский генерал уверял, будто видел, как Александр заплакал от безнадежности, но быстро овладел собой {257} .

257

Butenev, 69.

1-я Западная армия притащилась в Дриссу 11 июля. Александр выпустил пышное воззвание к войскам с обещанием перейти к действиям и добиться успеха, равного по значимости победе в Полтавской битве. Все возрадовались, хотя солдаты никак не могли взять в толк, почему, прежде чем предоставить шанс сразиться с врагом, их заставляли две недели отступать. Однако на следующий день Александр склонился перед соображениями разума, решил оставить Дрисский лагерь, отступить к Витебску и дать-таки французам битву на более выгодной позиции.

Александр, несомненно, сделал правильный выбор, ибо Дрисский лагерь оказался бы западней для русской армии, где противник окружил и уничтожил бы ее. Тем не менее, сам царь теперь очутился в очень неудобном положении. Постыдное бегство из Вильны и поспешный отвод войск вызывали неизбежный вопрос: зачем же они сосредотачивались на границе, если не для ее защиты, и что сам Александр делал в армии, если обратился в бегство при первых же известиях о наступлении французов.

Услышав об отступлении, люди в Москве и Санкт-Петербурге испытали состояние ошеломленности. Ведь единственным оправданием действий Александра являлся будто бы выполняемый войсками заранее разработанный план по заманиванию французов к оборонительным сооружениям Дриссы. Однако теперь, когда от затеи отказались, политика царя лишалась фигового листочка.