1812. Фатальный марш на Москву

Первое серьезное боевое столкновение Русской кампании стало огневым крещением для многих с обеих сторон, и поручик русской артиллерии Радожицкий был глубоко поражен ужасам кровопролития. «Сердце содрогалось от таких предметов, – писал он. – Неприятное чувство овладело мною, глаза помрачились, колени не сгибались». Кто-то из старых канониров его 3-й легкой артиллерийской роты сказал молодому офицеру, что страх уйдет, как только они вступят в бой. И действительно, командуя огнем пушек и стреляя по французам, Радожицкий не ощущал ничего кроме ярости {263} .

263

Radozhitskii, 77–8.

После захвата местечка Островно в тот вечер французов ждало глубочайшее разочарование. «Не было никого, кто бы воздал дань восторга солдатам, которую они сполна заслужили, – писал Раймон Фор, врач из 1-го кавалерийского корпуса. – Не было стола, сидя за коим вместе, они могли бы вспоминать о деяниях того дня».

Следующим утром Фор выехал на поле боя. «Дерн был перепахан и усеян людьми, лежавшими во всевозможных положениях и искалеченными самым разными способами. Некоторые почернели, обожженные взрывом зарядного ящика, другие, казавшиеся мертвыми, все еще дышали, и если подойти к ним поближе, можно было услышать их стоны. Они лежали, некоторые положив головы на тела товарищей, умерших несколькими часами ранее, пребывая в некой апатии, в болевом забытьи, из коего будто бы не желали возвращаться, не обращая внимания на проходивших мимо людей. Они ни о чем не просили, наверное, потому, что знали – надеяться не на что» {264} .

264

Bertin, 50–1.

Сражение возобновилось тем утром примерно в восьми километрах к востоку [67] , где русские, усиленные пехотной дивизией Коновницына и кавалерийским корпусом генерала Уварова, дали бой французам с целью задержать их продвижение. Они перешли в контратаку, посеяв смятение в рядах французов, но положение восстановил Мюрат, лично возглавивший лихой кавалерийский бросок, достойный описания поэта. Поддержку ему оказывала пехота Дельзона. Русские потерпели поражение. Только своевременный подход подкреплений в виде гренадерской дивизии генерала Строганова стабилизировал строй и позволил побежденным отойти в порядке [68] .

67

у деревни под названием Какувячина (или Какувячино). – Прим. ред.

68

около 8 часов утра 26 июля русский аръергард, возглавляемый генерал-лейтенантом П. П. Коновницыным, встретил французов при Какувячиной, затем отступил под их натиском на новую позицию у деревни Комары, продержался там до 5 часов вечера, после чего отошел к корчме Добрейка (в 8 км от Витебска), где соединился с 1-й гренадерской дивизией генерал-майора графа П. А. Строганова. У Добрейки начальство над арьергардом временно принял командир 3-го пехотного корпуса генерал-лейтенант Н. А. Тучков 1-й, который ночью отвел свои войска за речку Лучосу. – Прим. ред.

Наполеон провел значительную часть той ночи в седле, подгоняя войска в предвкушении вожделенной битвы. К полудню на следующий день, 27 июля, император французов мог наблюдать войска Барклая, построенные у Витебска, за рекой Лучосой. Подступы к реке оборонял кавалерийский корпус графа Палена [69] , поддерживаемый пехотой и казаками. Наполеон сам руководил действиями по очистке от них территории, пользуясь возможностью провести рекогносцировку позиции русских. Борьба выдалась тяжелой. Многие части Наполеона только подтягивались по дороге, а потому тот решил отложить сражение до следующего утра. Такой шаг не только представляется нехарактерным для него, но, к тому же, оказался и глубочайшей ошибкой, поскольку, как указывал адъютант Ермолова поручик Павел Граббе [70] , если бы император провел решительную атаку тем вечером, русские, также не готовые к битве, потерпели бы поражение {265} .

69

имеется в виду генерал-майор граф Петр Петрович фон дер Пален 3-й, командир 3-го кавалерийского корпуса. – Прим. ред.

70

Павел Христофорович Граббе (1789–1875) был поручиком 27-й артиллерийской бригады и адъютантом генерал-майора А. П. Ермолова в 1808–1809 гг.; переведенный 14/26 мая 1812 г. в лейб-гвардии Конную артиллерию, он во время Отечественной войны занимал должность адъютанта при М. Б. Барклае де Толли, а после его отъезда из армии снова состоял при Ермолове и 6/18 октября 1812 г. удостоился производства в штабс-капитаны; дослужившись в 1855 г. до чина генерала от кавалерии, П. Х. Граббе в 1866 г. стал членом Государственного совета и графом Российской империи. – Прим. ред.

265

Grabbe, 437.

Наполеон не слезал с коня до десяти часов вечера, занимаясь расстановкой частей и соединений по мере их прибытия. Те, кто уже разбил лагерь, деятельно готовились к завтрашнему дню. Сражения рассматривались как праздники и, как таковые, требовали наилучшего вида от воинов. Они распаковывали парадную форму, драили латунные пряжки, пуговицы и эмблемы и с отчаяньем, граничившим с воодушевлением, чистили трубочной глиной ремни портупеи. Все ждали битвы, но никто не жаждал ее так сильно, как сам Наполеон. Желая спокойной ночи Мюрату, он не скрывал волнения. «Завтра в пять. Солнце Аустерлица!» – произнес император французов, вспоминая важнейший момент военной карьеры, навсегда запечатлевшийся в памяти его как символ победы, когда солнце вдруг засияло через утренний туман в день легендарного сражения {266} .

266

Rossetti, 100.

«Люди провели ночь за подготовкой, а восход величественного июльского солнца [28-го числа] застал нас уже в парадной форме, – писал гвардейский моряк Анри Дюкор. – Оружие блистало, подрагивали султаны, радость и удовлетворение виднелись на всех лицах, веселое настроение царило повсюду». Но веселье обернулось разочарованием, а потом и горькой злобой и даже до некоторой степени отчаянием, когда, начав выдвигаться на позиции для битвы, солдаты обнаружили вдруг, что за ночь противник совершенно испарился {267} . Наполеон испытал глубочайшее огорчение.

267

Ducor, I/307.

Трудно сказать с уверенностью, действительно ли Барклай намеревался дать французам сражение. В своем рассказе о кампании он говорит об этом утвердительно. Генерал располагал более чем 80 000 чел., тогда как противостоял он корпусам Нея и Евгения, кавалерии Мюрата и гвардии, а не всей Grande Arm'ee, а потому, даже несмотря на численное превосходство неприятеля, диспропорция была бы не так велика. К тому же на него со всех сторон давили свои, побуждая дать бой. Ропот в отношении него и всех «немцев» в ставке перерос в открытие обвинения в некомпетентности, трусости и даже предательстве, каковые чувства начинали охватывать и простых солдат. «Смею вас заверить, Ваше Величество, что не пропущу никакой благоприятной возможности нанести вред неприятелю, – писал командующий Александру 25 июля, когда войска начали выходить на позиции под Витебском, – тем не менее, важнейшие соображения сохранения и безопасности армии будут оставаться неотъемлемыми составляющими моих действий против вражеских войск» {268} .

268

Barclay, Tableau, 20; Buturlin, Byl li u nas plan, 220; Josselson, 109; Kharkievich, Barclay de Tolly v Otechestvennoi voinie, 4.

Последняя фраза предполагает откровенный поиск Барклаем причины отказа от сражения, и во второй половине дня 27 июля, пока обе армии сталкивались в стычках и перестрелках и перед самым решением Наполеона перенести битву на утро, русский командующий получил желаемое. В штаб-квартиру прибыл курьер с известием о неудаче Багратиона с его 2-й армией в попытке прорваться к Орше, откуда тот мог бы придти на выручку 1-й армии. Как оказалась, путь под Салтановкой русским перекрыл Даву, который, несмотря на подавляющее численное превосходство неприятеля, нанес ему поражение 23 июля, вынудив повернуть на юг. [71] . В результате ожидать от Багратиона помощь Барклаю не приходилось, на что последний, вероятно, вряд ли по-настоящему рассчитывал, но и, как он видел теперь без сомнения, даже в случае его победы над Наполеоном при Витебске, в тылу у 1-й армии все равно окажется корпус Даву (силу которого русские переоценивали), а если она повернется для боя с ним, тогда сзади очутится Наполеон, в лучшем случае потрепанный, но не разгромленный. Посему русский командующий принял единственное благоразумное решение. Он создал у Наполеона впечатление готовности биться, а сам улизнул, как только пала ночная тьма, оставив лишь небольшое количество казаков, чтобы те продолжали поддерживать горящими лагерные костры {269} .

71

Поскольку под Салтановкой противоборствующие стороны задействовали только часть своих войск, численное соотношение между ними нельзя считать таким уж неравным. Даву имел в своем распоряжении 25 батальонов пехоты (около 14 000 чел.), из которых активно сражались 15 батальонов (около 9000 штыков), поддержанных огнем 10 артиллерийских орудий, в то время как подчиненные маршалу кавалерийские формирования (кирасирская дивизия Валанса и 3-й конно-егерский полк, вместе около 2500 сабель) не были использованы по причине невыгодных свойств местности. Князь Багратион тоже ввел в дело не всю свою армию, а один только 7-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Н. Н. Раевского. С учетом приданных частей, численность этого корпуса достигала 17 000 чел. и 84 орудий, однако основная тяжесть боя легла на 20 батальонов его пехоты (около 11 000 штыков). – Прим. ред.

269

Barclay, Tableau, 20; Kharkievich, Barclay de Tolly v Otechestvennoi voine, 7; Клаузевиц (Clausewitz, 104) считал безумием давать битву под Витебском.

Действия эти не являлись частью какого-то нового плана по заманиванию противника в Россию, но результатом суровой необходимости. «Не могу отрицать, что, хотя многие соображения и обстоятельства в начале военных действий сделали необходимым оставление границ нашей земли, лишь совершенно против воли своей вынужден я взирать, как сие обратное движение продолжается на пути к самому Смоленску», – написал Александр Барклаю пару недель спустя. Смоленск рассматривался им как самая дальняя точка для отхода {270} .

270

Kharkievich, Barclay de Tolly v Otechestvennoi Voinie, 14; Clausewitz, 26–8.

Барклай сделал все правильно. Оставшись на месте и дав бой французам, он почти безусловно проиграл бы, что повлекло за собой потерю единственной, по словам Александра, армии, которой он располагал. Даже в самом маловероятном случае победы Барклая, она ни в коем случае не стала бы решительной, поскольку он разбил бы только часть войск Наполеона, и не привела бы к изгнанию французов из России. И наконец, лишив Наполеона и его армию шанса сразиться с собой, русский командующий нанес сильный удар по боевому духу неприятеля. 28 июля, когда французы и их император овладели Витебском, они пребывали в самом скверном настроении.

Солдаты находились на пределе сил. Они шли маршем три месяца, а иные формирования, как, например, полк фланкеров Императорской гвардии, состоявший преимущественно из только что закончивших школу юнцов, прошагал весь путь от Парижа с единственной дневной передышкой в Майнце и потом еще одной – в Мариенвердере. Некоторые части маршировали по тридцать два часа кряду с парой часов короткого отдыха в промежутках, покрывая за это время до 170 километров. Карл Иоганн Грюбер, баварский кирасирский офицер [72] , вспоминал, что на одном из переходов его солдаты смертельно вымотались и, «едва прозвучала команда “Стой!”, как они попадали на землю и тотчас же заснули, даже не озаботившись приготовлением хоть какой-то пищи». И пусть бы они не выступали рано следующим утром, все равно им приходилось претерпевать утомительный ритуал «la Diane» {271} .

72

на самом деле К. И. Грюбер, баварец по происхождению, был офицером австрийской армии и проделал Русскую кампанию вместе с корпусом князя Шварценберга (он служил тогда обер-лейтенантом в драгунском № 6 полку Риша, куда его перевели в марте 1812 г. из кирасирского № 3 полка Герцога Альберта). – Прим. ред.

271

Fezensac, Journal, 18; Vlijmen, 57; Gruber, 136.