1812. Фатальный марш на Москву

Высокопоставленные генералы пытались оправдывать каждый себя, бросая друг другу обвинения во всех грехах, от некомпетентности до измены. Барклай стал мишенью для поношения, о чем тот с болью в тоне извещал Александра. Беннигсен твердил всем и каждому, что Кутузов дегенерат и трус, утративший уважение со стороны армии. «Солдаты ненавидят и презирают его», – вторил ему Ростопчин в письме к Александру. Беннигсен жаловался царю на будто бы оскорбившего его Толя, считая того к тому же ответственным за катастрофу при Бородино. Ростопчин уведомлял Александра, будто генерал Пален ненавидит его и развенчивал Платова как предателя, договаривавшегося с французами на будущее. Как стая шумных и крикливых школьников, они поносили друг друга перед государем в письмах, от чтения которых настроение у того никак не улучшалось. Подстрекал их, науськивал одного на другого и постоянно критиковал в регулярных посланиях царю британский генерал Уилсон, с недоверием относившийся ко всем русским генералам. В особенности отвратительным для в известной степени щепетильного Александра становился поток низких сплетен и пересудов относительно личной жизни Кутузова. Беннигсен и Ростопчин на пару с энтузиазмом информировали государя о том, что-де старик-главнокомандующий велел тайно привести к нему в апартаменты пару развратных девок, переодетых казаками, с которыми проводил сутки напролет, в то время как его деморализованная армия кипела от негодования.

Клаузевиц считал просто-таки счастливым обстоятельством то, что Александр не приехал в войска, поскольку вид происходившего там вполне мог поколебать его решимость. Как он полагал, если бы Александр воочию узрел опустошение своих земель и из первых рук узнал о том, какое воздействие на общество производит происходящее в стране, он согласился бы на переговоры с Наполеоном {545} .

Что там потом ни говорилось в сказках о патриотической, или отечественной войне, страной в те дни владели самые переменчивые настроения. Даже если оставить в стороне соображения патриотизма и верности, вторжение Наполеона неизбежно поднимало и другие вопросы, как, скажем, жизнеспособность самой природы и устройства Российской империи. Прежде они никогда не подвергались такого рода испытаниям, и Александр не мог быть совершенно уверенным в способности быстро разросшейся структуры государства выдержать нагрузку.

545

A. N. Popov, Dvizhenie, сент. 1897, 623–4; Marchenko, 503; Kharkievich, Barclay de Tolly v Otechestvennoi voinie, 34–5; Clausewitz, 195; Simanskii, 1913 No. 2, 168–9.

«За последние двадцать лет мне доводилось присутствовать на похоронах нескольких монархий, – писал из Санкт-Петербурга в начале октября старый роялист Жозеф де Местр, – но ни одни не поражали меня столь же сильно, сколь зримые мною ныне, ибо никогда прежде не видывал я так неверно ступающего гиганта… Всюду вижу нагруженные суда и кареты, слышу язык страха, возмущения и даже злой воли. Мне виден не один страшный симптом» {546} .

На первый взгляд, вражеское нашествие подняло волну патриотизма и верноподданнических чувств к царю со стороны всех сословий. Как убедился сам Александр на примере Смоленска и Москвы, дворянство с явной готовностью стремилось пожертвовать жизнью и богатством ради великого дела. Когда Кутузов приступал к организации Санкт-Петербургского ополчения, он среди прочего получил следующее письмо, каковое со всей наглядностью позволяет представить себе то, какие умонастроения владели иными гражданами России:

546

Maistre, I/194–5.

Имея удовольствие служить под командованием Вашего Высокопревосходительства в предыдущей турецкой войне, в Бугском егерском корпусе, я принимал участие во многих битвах, включая штурм Измаила, в трех победоносных баталиях за Дунаем и в Мачинском сражении, где разбит был визирь, и под водительством Вашим нам досталась победа. Потом я участвовал во всех делах с французами в Италии и был очень тяжко ранен в ногу с раздроблением кости бедра засевшей в ней пулею. И коль скоро я не мог ходить, был уволен со службы в чине генерал-майора с правом ношения мундира, но без пенсии. Десять с половиной лет я страдал от пули, ища помощи отовсюду, но никто не мог извлечь ее. Наконец здесь, в Санкт-Петербурге, Яков Васильевич Виллие решил избавить меня от нее, а после того, как в операции под его руководством пулю вынули, рана залечилась и кость срослась, и теперь я могу свободно двигать ногой и пользоваться ею, в доказательство чего имею сертификат от него, каковой и прилагаю.

Имея самое страстное желание послужить Отечеству в ополчении под командованием Вашего Высокопревосходительства, я смиренно прошу принять меня в его ряды {547} .

Мальчишки бежали из дома, стремясь встать под знамена, двадцать два ученика калужской школы для дворян записались в армию, а на окраинах империи башкиры, калмыки, крымские татары и грузинские князья тоже изъявляли волю идти драться с врагом. Отряды модников из молодых господ собирались вместе и за свой счет сколачивали подразделения волонтеров, заодно пользуясь благоприятной возможностью разработать яркую форму с эмблемой в виде черепа с костями и наречь себя «бессмертными» или как-нибудь еще в таком же мелодраматическом духе. Некоторых патриотический пыл и вовсе толкал на варварские поступки: например, Сергей Николаевич Глинка сжег все имевшееся у него в собственности собрание богато оформленных французских книг {548} .

547

Shishov, Nieizvestny, 241.

548

см. Lazhechnikov, I/181ff; Beskrovny, Narodnoe Opolchenie, 459; Hartley, Russia in 1812, 401; Butenev, 1883, 6; F. Glinka, Pisma Russkavo Ofitsera, IV/74.

Однако не все стремились к жертвам. В то время как одни отбирали лучших из крепостных для ополчения и лично возглавляли их, другие отказывались служить сами, а когда и соглашались, то только в местных дружинах поддержания порядка. Большинство делали все для сохранения трудовых ресурсов. Многие мелкие землевладельцы-помещики в попытках уклониться от обязанностей засыпали власти слезными письмами. Иные прибегали к волоките в надежде, что война кончится раньше, чем им придется расстаться с крепостными. Другие отправляли на сборные пункты стариков, калек, лентяев, пьяниц, злодеев и деревенских придурков. В результате Калужская губерния, где рассчитывали набрать 20 843 чел., дала не более чем 15 370, причем только треть всего призыва действительно годились для службы в строю. Коль скоро патриотические прокламации призывали защитников отечества выйти вперед, некоторые крепостные, в надежде получить за храбрость личную свободу, добровольно вставали под знамена, однако их преследовали и хватали как беглых, за что смельчаков таких ждала суровая расправа у хозяина. По словам Ростопчина, два аристократа, громко клявшиеся в ходе посещения Александром Москвы набрать и экипировать за свой личный счет по полку, так и не дали ни человека и ни гроша {549} .

549

Dzhivelegov и др., V/43–74, esp. 50, 51, 53; Hardey, Russia in 1812, 400; Beskrovny, Narodnoe Opolchenie, 132, 345, 60, 62, 65, 132; Sverbeev, 74; 1812 god v Vospominaniakh, perepiskie i raskazakh, 87.

Невзирая на издаваемые властями бесконечные прокламации, призывавшие население уничтожать все пригодное для захватчиков и покидать оккупированные районы, многие помещики никуда двигаться не собирались. Есть немало свидетельств добровольного предоставления ими фуража и съестного французам с приемом в оплату монет или ассигнаций. Один русский помещик не только обеспечил всем необходимым отряд заготовителей провизии, возглавляемый капитаном Абраамом Россле из 1-го швейцарского линейного полка, но и дал солдатам приют на ночь, а утром помог избежать встречи с разъездом казаков, собиравшихся устроить засаду на противника {550} .

550

Tarle, Nashestvie, 199; Chicherin, 46; Rosselet, 166–7.

Когда Александр спросил Сергея Волконского о его отношении к дворянству в стране в целом, тот ответил: «Государь! Я стыжусь, что принадлежу к нему». Но высокий патриотический дух отсутствовал порой не только у обычного поместного дворянства. Ни кто иной, как цесаревич и великий князь Константин вынуждал армию закупать у него коней по завышенным ценам, а между тем из 126 проданных им лошадей для службы годились только двадцать шесть, в то время как остальных пришлось пустить под нож. Аракчеев брал посулы с поставщиков. Государственные служащие, ответственные за экипировку и снабжение войск, воровали и продавали налево закупаемые для армии вещи, получали взятки за выдачу квитанций о липовых поставках, в результате чего многое из выделявшегося для солдат на деле до них никогда не доходило. Ответственные за заботу о раненых офицерах, вывезенных из зон военных действий, перенаправляли в собственные карманы суммы, предназначенные на прокорм подопечным. Согласно некоторым источникам, не демонстрировали храбрости и бросали посты при приближении французов и иные представители духовенства {551} .

551

Kallash, 212; Bakunina, 408–9; Tarle, Nashestvie, 71–2; Muravev, 202; Kallash, 212; Kutuzov, Dokumenty, 224–5; 1812 god v Vospominaniakh, perepiske i raskazakh, 104.

Купеческое сословие как будто бы проявляло тенденцию к большей щедрости, хотя в значительной степени причины таковой склонности следует приписывать восприятию ими войны против Франции как войны против Континентальной блокады, сильно бившей торговый люд по карману. Хотя хватало случаев, когда и они не отказывали себе в удовольствии нажиться на чем-нибудь. Купцы действовали заодно с чиновниками интендантства в деле поддержания цен, а некоторые, безусловно, наживали неплохие барыши на военных поставках. После обращения Александра в Москве с просьбой о сборе средств и добровольцев, городские оружейники подняли цены на сабли с шести до тридцати и даже сорока рублей за штуку, за пару пистолетов – с семи или восьми рублей до тридцати пяти или пятидесяти, а за ружье – с одиннадцати или пятнадцати до восьмидесяти {552} .

552

Bestuzhev-Riumin, Zapiski, 349.

Когда царь спросил Волконского о простом народе, тот с готовностью отозвался: «Государь! Вы должны гордиться им. Всякий крестьянин – герой, преданный отечеству и вашей персоне». Однако даже это утверждение не очень-то подтверждается свидетельствами. В общем и целом, крестьян война волновала мало, но, как легко понять, они стремились уцелеть в ней и по возможности сохранить максимум скота, уводя его обычно куда-нибудь поглубже в леса. При отступлении русская армия поддерживала данную тенденцию, пугая крестьян ужасами, ожидавшими тех, кто останется. «Слухи производят сенсацию среди крестьян, которые с величайшим в мире хладнокровием поджигают свои избы, только бы не оставить их неприятелю», – писал один русский офицер. Но многим вовсе не улыбалось видеть, как отступающие русские войска жгут их деревни и села, а потому часто они сразу же после ухода солдат бросались тушить постройки. С амвона крестьянам вещали, будто захватчики – неверные, и многие называли французов «бусурманами», каким термином традиционно величали мусульман {553} . Потому французов боялись, и они сталкивались с враждебным отношением.

553

Uxk"ull, 75; Compans, 157.

Но если барьер страха удавалось преодолеть, контакты бывали вполне дружественными. Михал Яцковский, офицер конной артиллерии из корпуса Понятовского, въехал в село в компании всего одного рядового и очутился тут же окруженным примерно пятьюдесятью вооруженными крестьянами. Однако как только он поздоровался, как принято по-христиански в Польше и в России, они опустили оружие и сказали, что коли чужаки христиане, то против них они ничего не имеют. Как отмечал Яцковский, прием этот его никогда не подводил, и он всегда получал снабжение, предваряя просьбу заявлением о готовности заплатить за все предоставленное.