1812. Фатальный марш на Москву
Шрифт:
Принц Евгений и Понятовский, услышав грохот пушек, быстро развернули войска. Располагая около 13 000 и 3500 чел. соответственно, они предприняли решительную атаку, сумев отбросить Милорадовича и открыть дорогу, тогда как Ней тоже осуществил разворот и прикрыл подступы к Вязьме. Русские получили усиление в виде подтянувшейся кавалерии Уварова, но Даву, тем не менее, сумел произвести отход упорядоченно. Когда же русские осмелились слишком приблизиться, он контратаковал их и захватил три пушки. Ближе к вечеру того дня две свежие русские пехотные дивизии, Паскевича и Чоглокова, атаковали предместья Вязьмы, и Ней отошел за реку, после чего сжег за собой мосты.
Потери на стороне французов составили около четырех тысяч раненых и убитых, плюс две тысячи попавших в плен, в то время как урон у русских не превышал 1845 чел., а возможно и меньше. При перескоке через канаву конь Понятовского упал, в результате чего всадник поранил колено и плечо, а также получил несколько сильнейших внутренних повреждений, вследствие чего вышел из строя. Но самым печальным итогом битвы для французов стала
163
на самом деле это были не полковые знамена с навершиями в виде орлов, а простые батальонные значки (fanions), не имевшие для французов особой ценности. – Прим. ред.
681
Kutuzov, Dokumenty, 414; Bennigsen, Zapiski, 366; Tarle, Nashestvie, 260; Kutuzov, Dokumenty, 241, 243.
Как бы там ни было, и у русских тоже отсутствовали поводы для ликования. Если Милорадович и Платов упустили благоприятную возможность покончить с корпусом Даву, Кутузов проворонил куда более крупный шанс. Фельдмаршал с его 65 000 чел. просидел весь день в паре миль к югу от Вязьмы на позиции, откуда без всякого труда мог ударить в тыл корпусу Нея, сведя на нет, таким образом, усилия принца Евгения и Понятовского, сбросив все четыре неприятельских корпуса прочь с шахматной доски и оставив Наполеона практически с одной лишь гвардией. Хотя он и отправил кое-какие части и соединения в качестве подкреплений Милорадовичу, старик решительно противостоял всем предложениям перейти в наступление.
Он теперь даже не разговаривал с Беннигсеном, отстранил его от всех обязанностей, а посланного к нему штабного офицера напутствовал такими словами: «Передайте вашему генералу, что я его не знаю и знать не хочу, а коли он пришлет мне еще хоть один рапорт, я велю повесить курьера». Беннигсен, Толь, Коновницын, Уилсон и другие были вне себя. В ту ночь Уилсон написал лорду Кэткарту, британскому послу в Санкт-Петербурге, с просьбой употребить все влияние для удаления Кутузова. 6 ноября он обращался уже к самому царю, говоря тому, что Кутузов – старый и больной человек, а потому его следует заменить Беннигсеном {682} . На самом деле было не так уж важно, кто командовал русской армией, поскольку в тот же самый день в действие вступил новый фактор.
682
Mailly, 80, 83.
Рассказы об отступлении заметно разнятся между собой в зависимости от личности мемуариста и от того, в какой части войска он оказался, и какая судьба выпала ему. Расстояние между головой колонны и арьергардом редко составляло менее тридцати километров, а порой она растягивалась и на все сто, отчего разные формирования в один и тот же день оказывались порой в различных погодных условиях. По той же причине очевидец, утверждающий, будто отступление шло упорядочено до самого Смоленска, и тот, кто рисует картину хаоса в первый день, будут правы.
Капитан Юбер Био, выведенный из строя еще при Бородино, где осколок русской гранаты попал ему в левое плечо, выехал из Москвы 18 октября в карете с двумя другими ранеными офицерами, и все трое благополучно проехали весь путь до Парижа, поскольку всегда находились впереди армии. Мадам Фюзиль, одна из французских актрис в Москве, решившая вернуться в Париж вместе с Grande Arm'ee, чувствовала себя вполне уютно в экипаже одного офицера до 7 ноября, когда испустили дух его лошади. Затем для нее начались очень трудные времена, но, в итоге, она смогла найти себе место в карете одного маршала и весьма комфортабельно передвигалась в первом эшелоне. Молодой аристократ граф Адриен де Майи и его друг, князь Шарль де Бово, оба раненые, делили удобную карету и пели песни или читали друг другу в ходе путешествия на родину. «Кто еще сумеет противостоять превратностям войны с отвагой и веселостью, как не француз, молодой француз и также, вероятно, дворянин?» – писал он {683} . Тащившиеся в хвосте видели жизнь в совсем иных тонах.
683
Griois, II/96; Bertin, 30; Laugier, R'ecits, 131.
Но на исходе октября большинство, радуясь пути домой, пребывали, тем не менее, пока в сравнительно хорошем настроении. «Было 29-е или 30-е, стояла великолепная погода, и на протяжении утра полк, проходивший мимо меня, радостно распевал одну за другой песни, – вспоминал Любен Гриуа, артиллерийский полковник в корпусе Груши. – Меня это поразило: у нас на бивуаках долгое времени никто не пел, но тот раз стал последним, когда я слышал пение». Полковник Жан-Батист-Марсьяль Матерр, служивший в штабе Нея и следовавший в среднем эшелоне [164] , отмечал признаки общего упадка духа 31
октября. Процесс пошел еще резвее в следующие двое или трое суток. «Положение армии начинает выглядеть довольно незавидным», – отмечал Чезаре де Ложье 2 ноября {684} .164
Матерр еще 6 сентября был произведен из майоров 4-го линейного полка во вторые полковники той же пехотной части. – Прим. ред.
684
Caulaincourt, 11/117; Lettres intercept'ees, 184.
Погода играла тут не последнюю роль. 31 октября в Вязьме Наполеон вновь похваливал ее, сравнивая условия с Фонтенбло в то же время года, и насмехался над теми, кто пытался запугать его рассказами о русской зиме. Ночные заморозки никого особенно не беспокоили. Жан-Франсуа Булар, 1 ноября обращавшийся к жене из лагеря под Вязьмой, как бы суммировал настроение. «Я пишу вам, моя дорогая, в самый замечательный день и в самый замечательный морозец, сидя на самом замечательном холмике, чувствуя холодок всюду, в том числе и в кончиках пальцев, и хочу сказать вам, что не надо волноваться относительно меня» {685} . Почтовая служба армии по-прежнему функционировала, правда, не так надежно, и, в то время как вероятность нахождения письмом адресата снизилась, солдаты все равно писали, безотчетно хватаясь за ту тонкую ниточку, связывавшую их с домом.
685
Castellane, I/180; Pelet, 16; Voronovskii, 185; Pelet, 18.
Погода оставалась отличной и в самом начале ноября. «Дни теплые, как летом, а ночи холодные», – отмечал Бонифас де Кастеллан 3 ноября. «Помню, как смотрел на поля анютиных глазок всевозможных оттенков, развлекая себя собиранием их в букеты», – фантазировал полковник 48-го линейного полка Жан-Жак-Жермен Пеле. Но 3 ноября оказалось последним теплым днем. Новолуние в ночь с 4 на 5 ноября принесло с собой и резкий спад температуры, а 6 ноября отступление вступило в неведомую доселе фазу. «Тот день остается глубоко вписанным в мою память, – продолжал Пеле. – После того как мы прошли Дорогобуж, полил довольно сильный дождь и стало холодать. Дождь превратился в снег, и за короткое время его нападало на землю два фута» {686} .
686
Bourgogne, 66–7.
Сержант Бургонь, находившийся в двух дневных переходах оттуда далее на запад, тоже хорошо запомнил тот денек. Накануне уже сделалось холоднее, а тут как раз, к сожалению для cantini`ere, мадам Дюбуа, у нее начались родовые схватки. Гренадеры соорудили ей шалаш из веток, а полковник пожертвовал свой плащ, положив его поверх, но бедной женщине пришлось, тем не менее, рожать при температуре ниже нуля {687} .
И Франсуа Дюмонсо также не мог забыть первой холодной ночи 6 ноября. «Наши лагерные костры, которые мы с трудом поддерживали, не принесли нам особого тепла, – писал он. – Пронизывающий северный ветер доставал меня даже под медвежьей шкурой, коей я прикрывался. Подмерзший с одного бока, поджаренный с другого, задыхавшийся от дыма, встревоженный ревом ветра, раскачивавшего деревья в густом лесу, я чувствовал, что не вынесу всего этого и, как другие, бегал туда и сюда в попытках согреться. Ночь пришла без отдыха, заставив познать страдания, подобных которым мы прежде не ведали» {688} .
687
Dumonceau, II/197.
688
Dumonceau, II/190–1.
В то время как Дюмонсо притопывал об землю, стараясь не замерзнуть в лесу, далее к востоку, в Дорогобуже, группа итальянских офицеров, сгрудившихся в лишенной крыши хибаре, смотрели, как умирает от ран, недоедания и холода их товарищ, лейтенант Бендай. «Жалею только о двух вещах, – прошептал тот прежде, чем испустить дух. – Что умираю не за свободу и независимость нашей Италии… и что не увижу уже своей семьи перед тем, как уйду» {689} .
Следующим вечером полковник Пеле со всей галантностью пригласил разделить с ним обед у костра актрису мадам Флери, сидевшую в карете, пока ее кучер ходил искать корм для лошадей. Когда же наступило утро, оказалось, что лошади околели от холода прямо в упряжке {690} . Еще через день Пеле впервые видел замерзшего насмерть человека.
689
Pelet, 19–21.
690
Faber du Faur, 244; Holzhausen, 187. Кернер дает иную дату, чем Фабер дю Фор, но, поскольку информация последнего основана на дневнике, в данном случае я выбираю его как более достоверный источник; Ligni`eres, 118–19.