1937

Несмотря на все проклятья, прозвучавшие из уст Бухарина и Рыкова в адрес жертв «троцкистских» процессов, Ежов по-прежнему утверждал, что в своих речах они «совершенно обходили вопрос оценки всей этой мерзкой своры троцкистско-зиновьевских подонков, которых мы недавно расстреляли». В этой связи Ежов заявлял: Бухарину и Рыкову следует предъявить «ещё одно политическое обвинение в том, что они остались неразоружившимися врагами, которые дают сигнал всем враждебным силам, как у нас здесь в СССР, так и за границей (Голоса с мест: Правильно.)… Они своим единомышленникам дают сигнал: „Продолжайте работать, конспирируясь больше; попадешь — не сознавайся“». На повторный выпад Ежова: «всю эту свору мерзкую ты защищаешь», Бухарин откликнулся протестующей репликой: «Да что это такое? Это безобразие!.. Да ничего я не защищаю. Я целиком согласен с этим (т. е. с процессами и расстрелом подсудимых.— В. Р.)» [541].

Ежов привёл новые «доказательства» «преступного» поведения Бухарина, свидетельствовавшие, что во время работы пленума аппарат НКВД лихорадочно продолжал «разработку» его дела. Упомянув о документах, конфискованных в служебном кабинете Бухарина, Ежов заявил: «Почему-то он страшно любил копить, например, все антисоветские заявления, письма, которые к нему шли. Он их в ГПУ не передавал, а хранил в папочке» [542].

Речь Ежова заканчивалась фразой, не оставлявшей сомнений в дальнейшей участи Бухарина и Рыкова: «Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведётся (Голоса с мест: Правильно.)» [543]

После выступления Ежова пленум избрал комиссию из 35 человек для выработки резолюции.

Члены комиссии были единодушны в том, что Бухарина и Рыкова следует исключить из ЦК и партии и арестовать. Разногласия возникли лишь по поводу процедуры окончательной расправы над ними. Некоторые члены комиссии высказались за то, чтобы в постановлении пленума не предрешать судебный приговор. Большинство же исходило из уже установившейся практики, согласно которой мера наказания по наиболее важным политическим делам определялась не судом, а верховной партийной инстанцией. Ежов предложил применить к Бухарину и Рыкову высшую меру наказания. Ряд членов комиссии считали возможным не применять расстрела, а «добиться того, чтобы им был вынесен приговор о заключении в тюрьму на 10 лет».

После внесения этих предложений Сталин выдвинул своё предложение: «Суду не предавать, а направить дело Бухарина — Рыкова в НКВД». Эта формулировка внешне оставляла надежду, что предварительное следствие может и не завершиться судом. На деле она заменяла немедленный суд отсрочкой его на неопределённое время, необходимое для того, чтобы полностью сломить Бухарина и Рыкова. Действительно, для получения их «признаний» на процессе «право-троцкистского блока», понадобился ещё целый год следствия в застенках НКВД.

После дальнейшего обсуждения все предложения, кроме сталинского, были сняты, и комиссия единогласно приняла предложение Сталина.

В тот же день Сталин изложил пленуму мотивы принятия комиссией его предложения. «Конечно, чувство возмущения как антипартийной и антисоветской деятельностью Бухарина и Рыкова, так и их поведением здесь, на пленуме, во время обсуждения вопроса о них было очень велико в комиссии так же, как и на пленуме,— заявил он.— Но комиссия считала, что она не может и не должна руководствоваться чувством возмущения». Рассказав, что «достаточно значительное количество» членов комиссии говорили об отсутствии разницы между Бухариным и Рыковым, с одной стороны, троцкистами и зиновьевцами, с другой, Сталин сообщил: в конечном счете комиссия пришла к выводу, что «нельзя валить в одну кучу Бухарина и Рыкова с троцкистами и зиновьевцами, так как между ними есть разница, причём эта разница говорит в пользу Бухарина и Рыкова». Этой разницей, состоящей в том, что Бухарин и Рыков, в отличие от троцкистов, не исключались ранее из партии и ЦК, Сталин объяснил относительную «мягкость» своего предложения [544].

В резолюции указывалось, что пленум ЦК установил «как минимум»: Бухарин и Рыков знали о террористической, шпионской и диверсионно-вредительской деятельности троцкистского центра и об организации террористических групп их учениками и сторонниками, но скрывали всё это от партии и тем самым «поощряли преступников».

Далее в резолюции перечислялись факты борьбы Бухарина и Рыкова (именуемых по-прежнему «товарищами») «против партии и против самого Ленина как до Октябрьской революции, так и после Октябрьской революции». К таким «фактам» была отнесена дореволюционная полемика Бухарина с Лениным по теоретическим вопросам, а также лживое обвинение Рыкова в том, что он был «против Октябрьской революции». Эти факты, подчёркивалось в резолюции, «с несомненностью говорят о том, что политическое падение тт. Бухарина и Рыкова не является случайностью или неожиданностью» [545].

Резолюция была принята единогласно, при двух воздержавшихся (Бухарин и Рыков). Сразу после этого они были взяты под стражу.

Тот факт, что ни один из участников пленума, кроме самих обвиняемых, не решился даже воздержаться при голосовании резолюции, не означает, что все они верили в виновность Бухарина и Рыкова. Так, И. А. Пятницкий вскоре после пленума сказал своему сыну, что «Бухарин, конечно, не враг. Он говорил о Бухарине с большой теплотой и ещё большей грустью» [546].

Согласно действовавшему в партии порядку, стенографический отчёт пленума ЦК рассылался в республиканские и областные организации. С учётом этого Бухарин тщательно правил стенограмму своих выступлений, надеясь, что они дойдут до сведения хотя бы партийной верхушки на местах. Однако в стенографический отчёт, разосланный под грифом «Совершенно секретно», материалы первого пункта повестки дня, составлявшие третью часть отчёта, не были включены. Это позволило сталинским приспешникам в выступлениях по итогам пленума представить содержание речей Бухарина и Рыкова в неузнаваемо извращённом виде. Так, в Ленинграде Жданов заявил: «Более позорного, более гнусного, более отвратительного поведения, как вели себя Бухарин и Рыков, я не припомню… С их стороны было заявлено, что мы им не судьи» [547].

Для понимания логики дальнейшего поведения Бухарина в период, отделявший февральско-мартовский пленум от процесса «право-троцкистского блока», важно учитывать не только то, что говорилось на пленуме, но и то, о чём там сознательно умалчивалось. Мы имеем в виду историю с так называемым «Письмом старого большевика», сыгравшую, по-видимому, роковую роль в судьбе Бухарина.

XXVIII

Судьба «Письма старого большевика»

В конце 1936 — начале 1937 года на страницах меньшевистского журнала «Социалистический вестник» появилась статья «Как подготовлялся московский процесс» (с подзаголовком «Из письма старого большевика»). Целью этой публикации было побудить общественное мнение Запада к протесту против массового террора, а для этого — раскрыть западной общественности глаза на причины и фальсифицированный характер первого процесса над старыми большевиками.

Действительным автором статьи, представленной редакцией в качестве письма, тайно присланного из СССР неким старым большевиком, был Б. И. Николаевский, выступавший весной 1936 года посредником на переговорах между II Интернационалом и советской делегацией о покупке архива Маркса и Энгельса. Во время этих переговоров Николаевский часто встречался с Бухариным, входившим в состав советской делегации. О беседах, происходивших при этих встречах, Николаевский впервые рассказал в 1965 году. Непосредственным поводом, побудившим Николаевского предать гласности суждения Бухарина, явилась, по-видимому, публикация в мае этого года рядом западных изданий письма Бухарина «К будущему поколению руководителей партии», текст которого был передан Лариной за рубеж. Можно полагать, что после появления этого документа престарелый Николаевский счёл нужным снять с себя обет молчания, добровольно принятый им ради того, чтобы не повредить оставшимся в живых близким Бухарина, прежде всего самой А. М. Лариной.

Подготавливая в 1936 году к публикации свою статью, Николаевский не мог не предполагать: Сталин имел достаточно агентов за рубежом, чтобы достоверно узнать как о неофициальных беседах с ним Бухарина, так и об имени действительного автора статьи; поэтому подозрения в передаче информации, обнародованной в статье, могли пасть на Бухарина. Исходя из этих соображений, Николаевский не включил в статью некоторые эпизоды, рассказанные Бухариным, чтобы не давать «прямых указаний на него как на источник моей осведомлённости» [548]. Те же цели, по-видимому, преследовала редакция «Социалистического вестника», предваряя публикацию первой части «Письма» в номере, вышедшем 22 декабря 1936 года, следующим сообщением: письмо было получено «перед самой сдачей номера в печать… Размеры письма и позднее получение его лишают нас, к сожалению, всякой возможности напечатать его в настоящем номере целиком. Окончание письма нам приходится отложить до первого номера 1937 года» [549]. Тем самым редакция давала понять, что факты, сообщённые в письме, стали известны ей не весной 1936 года, когда Бухарин встречался с Николаевским, а несколькими месяцами позже.

В своих воспоминаниях А. М. Ларина называет статью «Как подготовлялся московский процесс» заведомой провокацией Николаевского и других меньшевиков, имевшей единственную цель — «выдать Бухарина с головой Сталину». Она решительно отвергает саму мысль о том, что Бухарин мог вести за границей какие-либо беседы политического, тем более оппозиционного характера с Николаевским или каким-нибудь другим меньшевиком, поскольку, по её словам, он продолжал, как и в первые годы революции, считать меньшевиков своими злейшими политическими врагами. Невозможность таких бесед Ларина мотивирует также следующими двумя обстоятельствами. Во-первых, в Москве Бухарину было дано строгое указание: не беседовать наедине с иностранцами и эмигрантами. Во-вторых, она ссылается на «неожиданный приход» Николаевского к Бухарину во время её присутствия в Париже. В ходе этой встречи, по её мнению, произошла единственная беседа Бухарина с Николаевским о положении в СССР.