1937

Эта беседа, как рассказывает Ларина, открылась вопросом Николаевского: «Ну, как там жизнь у вас в Союзе?» Бухарин ответил: «Жизнь прекрасна» и затем стал «с искренним увлечением» развивать эту мысль. При этом «его высказывания отличались от [его] выступлений в печати в последнее время лишь тем, что он не вспоминал многократно Сталина, чего он не мог не делать в Советском Союзе». Когда же Николаевский прервал восторженный рассказ Бухарина вопросом об его оценке коллективизации, Бухарин сказал: «У нас пишут, что я выступал против коллективизации, но это приём, которым пользуются только дешёвые пропагандисты… Теперь, перед лицом наступающего фашизма, я могу сказать „Сталин победил“» [550].

Этот рассказ Лариной полностью вписывается в концепцию её книги, согласно которой после 1929 года «дальнейшую борьбу Николай Иванович считал нужным прекратить. Партия под давлением Сталина пошла по иному пути, отвергнув экономическую концепцию Бухарина. Полезней сплочённости её рядов в сложившейся обстановке Бухарин ничего не находил» [551].

Многочисленные документы, обнародованные в последние годы, свидетельствуют, что Бухарин действительно прекратил с начала 30-х годов всякую оппозиционную деятельность. Однако это не означает, что он оставался безоговорочным конформистом не только на словах, но и в душе. Едва ли можно согласиться и с абсолютной уверенностью Лариной в том, что Бухарин делился с ней, в то время ещё совсем юной женщиной, всей имеющейся у него политической информацией и поверял ей все свои политические настроения.

Думается, что многие суждения, которые были приведены в «Письме старого большевика» и которые, согласно более поздним свидетельствам Николаевского, представляли переложение рассказов Бухарина, отражают действительное содержание бухаринских политических взглядов того времени более адекватно, чем апологетические высказывания, о которых сообщает Ларина. Мы имеем в виду прежде всего рассказ о том, что в конце 1932 года «положение в стране было похоже на положение времён Кронштадтского восстания… в самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завёл страну в тупик: „поссорил партию с мужиком“ — и что спасти положение теперь можно, только устранив Сталина» [552]. Почти дословно повторялись в «Письме» и суждения Бухарина о трагедии насильственной коллективизации: «Ужасы, которыми сопровождались походы на деревню — об этих ужасах вы имеете только слабое представление, а они, эти верхи партии всё время были в курсе всего совершавшегося,— многими из них воспринимались крайне болезненно» [553].

Как вспоминал в 1965 году Николаевский, из рассказов Бухарина он узнал и о «подробностях нападок Рютина на Сталина». Этот факт особенно резко оспаривается Лариной. Отмечая, что в «Письме старого большевика» о содержании «Рютинской платформы» было сказано больше того, о чём сообщалось в советских газетах, и что в «Письме» рассказывалось об обсуждении дела Рютина на заседании Политбюро, она напоминает: в 1932 году Бухарин не был членом Политбюро, а «то, что происходило на заседаниях Политбюро, тем более на особо секретных, не принято было разглашать» [554]. Из такой логики вытекает, что Николаевский мог получить адекватную информацию о рютинской группе только… от члена Политбюро.

Действительно, по поводу «рютинского дела» официальная и даже внутрипартийная информация не сообщала ничего, кроме грубой брани и лживых наветов. Однако в начале 30-х годов ещё была возможна утечка секретной информации от некоторых членов Политбюро, например, Кирова и Орджоникидзе, к партийным деятелям такого уровня, как Бухарин. О том, что подлинное содержание «Рютинской платформы» было известно многим членам партии, говорит тот факт, что в 50—60-е годы старые большевики, хлопотавшие о реабилитации Рютина, в беседах с «переследователями» из КПК адекватно излагали основные идеи этого запретного документа.

А. М. Ларина справедливо замечает, что темы, поднятые в «Письме», были «по тем временам действительно крамольны» и что сам факт передачи такой информации меньшевикам мог быть расценен сталинским «правосудием» только как криминальный [555]. Эти верные посылки она использует, однако, для подкрепления всё тех же соображений: «Письмо старого большевика» «носило явно провокационный характер», и его автор «сознательно взялся помогать палачам». В этой связи она не исключает и того, что сталинские агенты специально подбросили Николаевскому информацию, содержавшуюся в «Письме», с целью использовать его публикацию для компрометации Бухарина [556].

На деле публикация «Письма» была для Сталина чрезвычайно нежелательной, поскольку оно не только знакомило мировую общественность с фактами, которые Сталин скрывал на протяжении ряда предшествующих лет, но и содержало разгадку его зловещих намерений — в тот момент, когда он только приступил к истреблению старой партийной гвардии. В «Письме» указывалось, что решение о проведении процесса 16-ти было принято в результате агентурных расследований, которые показали: «действительное настроение подавляющего большинства старых партийных деятелей является резко враждебным Сталину»; «партия не примирилась с его, Сталина, единоличной диктатурой, ‹…› несмотря на все парадные заявления, в глубине души старые большевики относятся к нему отрицательно, и это отрицательное отношение не уменьшается, а растёт ‹…› Огромное большинство тех, кто сейчас так распинается в своей ему преданности, завтра, при первой перемене политической обстановки, ему изменит». Из всех этих фактов, подчёркивалось в «Письме», Сталин сделал вывод: «Если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой» [557].

Эти глубоко продуманные соображения, наложившись на личный опыт членов и кандидатов в члены ЦК, могли произвести на них весьма серьёзное впечатление. Поэтому, в отличие от других статей эмигрантской печати о положении в СССР, обычно рассылавшихся партийной верхушке [558], с данной статьёй «Социалистического вестника» «рядовые» участники февральско-мартовского пленума не были ознакомлены. Во всяком случае на всём протяжении работы пленума о ней было упомянуто лишь в речи Ярославского, который заявил: «…если вы возьмете последний номер „Социалистического вестника“, целиком посвящённый предыдущему процессу, то вы убедитесь в том, что Бухарин и Рыков идут целиком по линии той клеветы, которая содержится в „Социалистическом вестнике“, а „Соц. вестник“ заранее, авансом начал уже защищать и обелять Бухарина и Рыкова» [559]. Между тем «защита» Бухарина и Рыкова в «Соц. вестнике» ограничивалась сообщением об их «реабилитации» в сентябре 1936 года, к которому была добавлена всего одна фраза: «Об этой уступке Ежов теперь жалеет, и, не скрывая, говорит, что он ещё сумеет исправить» [560].

Таким образом, на пленуме не фигурировало обвинение Бухарина в беседах с Николаевским, а говорилось лишь о совпадении его взглядов с взглядами «Социалистического вестника».

Между тем вопрос о «секретных» переговорах Бухарина с меньшевиками был поднят ещё за несколько месяцев до пленума — в показаниях Радека на допросе 27—29 декабря, т. е. через несколько дней после выхода в Париже номера «Социалистического вестника» с первой частью «Письма». Радек заявил (якобы со слов Бухарина): «Бухарин просил Дана (редактора «Социалистического вестника».— В. Р.) на случай провала „блокистов“ в СССР открыть кампанию их защиты через II Интернационал. Именно этим и объясняется выступление II Интернационала в защиту первого центра блока троцкистско-зиновьевской организации» [561]. Протокол этого допроса был послан Бухарину.

Хотя в показаниях Радека речь шла не о статье в «Социалистическом вестнике», а об официальном заявлении руководства II Интернационала в связи с процессом 16-ти, упоминание имени Дана рядом с именем Бухарина было весьма грозным симптомом. Бухарин получил косвенное предупреждение о том, что НКВД обладает какими-то сведениями о его неофициальных беседах с меньшевиками. Понимая, что уже сам факт таких доверительных бесед не может не вызвать непомерной ярости Сталина, Бухарин тем не менее оставался в неизвестности о том, что именно Сталин знает о содержании этих бесед.

Чтобы яснее представить поведение Бухарина в зарубежной командировке, обратим внимание прежде всего на то, что Бухарин оказался за границей впервые за несколько лет, на протяжении которых он был вынужден вести в СССР противоестественный образ жизни, вплоть до отказа от личных встреч со своими ближайшими друзьями — из-за боязни быть заподозренным в «сохранении фракции». Понятно, что, оказавшись за границей, Бухарин почувствовал себя в совершенно иной атмосфере и был опьянён кажущейся свободой от постоянной слежки и угрозы доноса за малейшее неосторожное высказывание. В этой связи уместно привести свидетельство другого большевика, который, по словам Николаевского, говорил ему: «Там (в СССР.— В. Р.) мы отучились быть искренними. Только за границей, если мы имеем дело с человеком, о котором нам известно, что на него можно положиться, мы начинаем говорить искренно» [562].