1937

Микоян затронул самый щекотливый (для авторов версии о гигантских масштабах вредительства) вопрос, который не мог не возникнуть у любого мыслящего человека: почему в «стране победившего социализма» террор и вредительство приобрели масштабы, никогда не встречавшиеся в истории, а террористами и вредителями оказались лица, входившие в верхние эшелоны правящего слоя. «Я думал,— признавался Микоян,— …что, если марксисты до революции были против террора против царя и самодержавия, как они могут, люди, прошедшие школу Маркса, быть за террор при большевиках, при советской власти? Если коммунисты всего мира, будучи врагами капитализма, не взрывают заводов, как может человек, прошедший школу марксизма, взорвать завод своей страны? Я должен сказать, что никак это в голову в мою не влезало. Но, видимо, приходится учиться».

Сама постановка столь опасных вопросов на пленуме требовала немалой смелости. Нужна была изощрённая софистическая ловкость, присущая Микояну, чтобы дать нужный Сталину ответ на эти вопросы. В результате своей «учебы», продолжал Микоян, он пришёл к постижению следующей истины: «Видимо, падение классового врага, троцкистов так низко, что мы и не предполагали, а именно, как предсказывал т. Сталин, который как будто вёл нас за руку и говорил, что нет такой пакости, которой не могли бы совершить троцкисты и правые» [633].

Заслушивание третьего пункта повестки дня завершилось заключительным словом Молотова, который процитировал «очень густую» справку Наркомвнудела с перечнем числа арестованных за последние пять месяцев. Таковых оказалось из числа работников Наркомтяжпрома и наркомата оборонной промышленности 585 человек, НКПС — 137 (в том числе около десятка начальников дорог), Наркомзема — 102, Наркомпищепрома — 100 и т. д.

Молотов выразил недовольство выступлениями большинства наркомов, которые «не могут похвастаться тем, что они участвовали в разоблачении вредителей, а пленум говорит, что немало из них тормозили разоблачение вредительства».

Призывая «учитывать, что есть полезного и правильного в каждом сигнале» о вредительстве, Молотов добавил, что важными могут оказаться и сигналы «от наших врагов, от тех, кто не заслуживает доверия, от тех, кто делает эти сигналы с антисоветскими целями» [634].

В выступлении Молотова содержалось упоминание о том, что во многих отраслях итоги работы за первые месяцы 1937 года оказались ниже результатов, достигнутых в соответствующем периоде 1936 года. Однако эти данные были приведены им лишь для того, чтобы предостеречь от утверждений, что этот спад вызван многочисленными арестами хозяйственников и инженеров.

Поведение участников пленума при обсуждении вопроса о вредительстве позволяет почувствовать ту внутреннюю, психологическую разорванность, которая характерна для людей в долговременных тупиковых, безнадёжных ситуациях.

При знакомстве с соответствующими разделами стенограммы пленума возникает чрезвычайно противоречивая картина. Люди, которые руководят экономическим строительством и отвечают за его последствия, и «верят» и не верят во вредительство. Не верят, потому что хорошо информированы о действительном положении дел и знают, как никто другой, что большинство аварий, катастроф, срывов — это результат спешки, халатности, некомпетентности. Верят, т. е. заставляют себя верить или делают вид, что верят, потому что лучше других знают: в условиях индустриальной гонки избежать прорывов и катастроф невозможно, и, следовательно, кому-то за всё это придётся непременно отвечать.

Как могло показаться на первый взгляд, Сталин бросил им спасательный круг — возможность свалить собственные просчёты на вредительство своих подчинённых, руководителей второго эшелона. В начале этой кампании они считали, что смогут выйти невредимыми из опасной ситуации, «сдав» лишь неугодных или вообще увильнув от такой сдачи, как некоторые уже пробовали. Но они недооценили неумолимую логику тоталитарной власти, уничтожающей её собственных носителей, не способных к беспощадному зверству и откровенным подлогам.

XXXI

Зачем Сталину нужно было «вредительство»?

На первый взгляд, обвинение большинства хозяйственных руководителей во вредительстве должно было быть воспринято как абсурдное и населением, и аппаратчиками. Однако эта версия Сталина, имевшая далеко идущий прицел, вызвала известное доверие если не у искушённых политиков, то среди простых людей. Она позволила дать объяснение тому факту, что широковещательные заверения о наступлении «счастливой жизни» вступали в разительное противоречие с тем, что люди видели и ощущали вокруг себя на каждом шагу. Кроме узкой прослойки советской аристократии, мало кому в стране стало жить «лучше и веселее» даже по сравнению со страшными годами первой пятилетки. Поэтому требовалось объяснить провалы сталинской политики происками вредителей, иными словами, перенести накопившееся недовольство народа со Сталина и его ближайшего окружения на руководителей более низкого уровня.

Можно полагать, что обвинения во вредительстве и других видах враждебной деятельности (в прямом, криминальном значении этих слов) явились своего рода ответом Сталина на критику, которой его подвергали в 30-е годы старые и новые оппозиционные группы. «Самый злейший враг партии и пролетарской диктатуры,— говорилось в «Рютинской платформе»,— самый злейший контрреволюционер и провокатор не мог бы лучше выполнить работу разрушения партии и соц. строительства, чем это делает Сталин… Сталин объективно выполняет роль предателя социалистической революции… Как это ни чудовищно, как ни парадоксально может показаться на первый взгляд, но главный враг ленинизма, пролетарской диктатуры и социалистического строительства находится в данный момент в наших собственных рядах и даже возглавляет партию» [635]. О том, насколько широко такие взгляды были распространены среди коммунистов, свидетельствуют и многочисленные письма из СССР, публиковавшиеся на страницах «Бюллетеня оппозиции». Так, один из авторов рассказывал о своей беседе с человеком, никогда ранее не решавшимся критиковать «генеральную линию», а после своего участия в насильственной коллективизации говорившим ему: «Если б буржуазия нас послала в качестве вредителей, она бы действовала не лучше Сталина. Можно подумать, что мы находимся перед колоссальной провокацией» [636].

Безоглядная политика сплошной коллективизации и форсированной индустриализации не была фатально необходимой для выживания страны, обеспечения её обороноспособности перед лицом угрозы фашистского нашествия. Известно, что в результате грубейших просчётов Сталина перед войной и в её начальный период гитлеровская армия захватила территорию СССР, равную двум Франциям, на которой проживало более трети населения страны. На территории, подвергшейся оккупации, было полностью или частично разрушено и разграблено около 32 тыс. заводов, фабрик и других промышленных предприятий, не считая мелких предприятий и мастерских. По данным, приведённым в книге председателя Госплана Н. А. Вознесенского «Военная экономика СССР в период Отечественной войны», в целом потери основных и оборотных фондов СССР составили около двух третей национального имущества, находившегося до войны на оккупированной территории [637]. Таким образом, огромная часть национального богатства, созданная ценой величайших усилий, жертв и лишений советского народа, оказалась невостребованной в военные годы.

В 30-е годы малейшие сомнения в возможности выполнить установленные задания в намеченные сверху сроки именовались на партийном жаргоне «оппортунизмом». Ажиотажные темпы строительства закономерно влекли многочисленные несчастные случаи и катастрофы, не говоря уже о хозяйственных диспропорциях, нередко сводивших на нет героические усилия энтузиастов пятилеток. Троцкий неоднократно предупреждал, что волюнтаристские решения и их последствия способны вызвать в массах грозный кризис доверия к руководству страны. Чтобы перенести этот кризис народного доверия на ранг ниже, Сталину и потребовалось изобрести вредительство наркомов, директоров и инженеров.

Для того, чтобы более конкретно представить масштабы бедствий народных масс, вызвавших накопление в стране недовольства и социального протеста, уместно обратиться к книге американского журналиста Джона Скотта, с января 1933 по конец 1937 года работавшего электросварщиком на строительстве одного из самых мощных индустриальных гигантов — Магнитогорского металлургического комбината.

Приехавший в Советский Союз энтузиастом социалистического строительства, Скотт не только тщательно наблюдал происходящее вокруг, но и изучал материалы архивов комбината (до периода шпиономании 1937—1938 годов такое знакомство иностранца с документами, отражавшими положение дел на стройке, было ещё возможно). Помимо Магнитогорска, Скотт посетил ряд других уральских заводов и в книге, написанной в 1941 году, представил объективное описание того, как именно происходила индустриализация в СССР.