1945. Год победы

Очнулась я в большой внутренней комнате декана. Стекла были выбиты, окна заколочены, на кровати не было ничего, кроме голых досок. Там я лежала. На мне был один из русских. Я услышала, как с потолка громом ударил женский крик: «Мама, мамочка!» Потом до меня дошло, что это мой голос и кричу я сама.

Как только я это поняла, я перестала кричать и лежала тихо, неподвижно. Я пришла в сознание, но не чувствовала своего тела, как будто оно затекло или замерзло. Да мне, наверно, в самом деле было холодно — голой ниже пояса, в нетопленой комнате без окон. Не знаю, сколько русских насиловали меня после этого, не знаю, сколько их было до этого. Когда рассвело, они меня оставили. Я поднялась. Двигаться было трудно. У меня болела голова и все тело. Сильно текла кровь. Я не чувствовала, что меня изнасиловали; ощущала только, что избита, искалечена. Это не имело никакого отношения ни к ласкам, ни к сексу. Это вообще ни на что не было похоже. Просто сейчас, когда пишу эти строки, я понимаю, что слово точное — насилие. Вот чем это было.

Не помню, тогда или в другой раз, но они увели с собой всех. Даже Мину. Я еще могла это вынести, ведь я была уже замужняя женщина, но Мина — она была девственницей. Проходя по дому, я набрела на нее, услышав плач; она лежала на цементном полу в какой-то каморке. Я вошла к ней. «Налево лучше не выходить, — сказала она, — там еще русские есть, они опять на нас накинутся…»

Бойцы передовых линий, которым «до смерти четыре шага», ловили момент:

«Другой раз ночью к нам ворвался целый отряд, тогда нас повалили на пол, было темно и холодно, вокруг стреляли. В памяти осталась картина: вокруг меня сидят на корточках восемь-десять русских солдат, и каждый по очереди ложится на меня. Они установили норму — сколько минут на каждого. Смотрели на наручные часы, то и дело зажигали спички, у одного даже была зажигалка — следили за временем. Поторапливали друг друга. Один спросил: «Добре робота?»

Я лежала не двигаясь. Думала, не выживу. Конечно, от этого не умирают. Если только не ломается позвоночник, но и тогда умираешь не сразу…

Русские люди были невероятно смелые, они ни во что не ставили боль и страх. С русскими никогда ничего нельзя было предвидеть, предугадать; удивительно, как с их неорганизованностью у них что-то вообще получалось. Если они уходили, то никогда не прощались, а попросту исчезали. Возвращаясь, они приветствовали нас с невероятной радостью, громкими криками, подхватывали, подбрасывали в воздух, словно встретили самых близких и родных людей. Они были люди с добрым сердцем, но невероятно дикие. Прежде всего мы научились у них ругательствам. «Ёб твою мать» — вот была первая настоящая русская фраза…

Часы вообще — да, их они искали везде и всюду. Думаю, после ухода советских войск во всей Венгрии почти не осталось часов…

Мы вывели или думали, что вывели, закономерность: после каждого крупного боя или после того, как деревню отбивали у противника, следовали три дня дозволенного мародерства. Свобода грабить и насиловать. Потом вступал в силу запрет: говорили, что за доказанное изнасилование солдата могли расстрелять».

Тыловики со спокойной совестью пользовались своим положением в окуппированной стране:

«Я пошла к русским и попросила у них кувшин молока.

Цену я знала: за крынку молока пришлось расплачиваться своим телом.

Потом я пошла в дом священника, наше последнее жилище: хотела принести оттуда матрас, потому что дверь была тяжелая и понемногу отсырела. Здоровье Мами все ухудшалось. За матрас тоже надо было расплатиться натурой. Офицер согласился: если я с ним лягу, могу забрать матрас (который нам же и принадлежал). Со мной был и Филике, все произошло в том самом подвале с картошкой.

Немного картошки еще оставалось на полу, и я лежала на ней, не шевелясь. Пожалуйста!

Русский офицер тем временем зажег спичку, сначала потрогал пальцем мои глаза — открыты ли. Убедившись в этом, приступил к делу. Было немного больно. Но так как я все равно не пошевелилась, не вскрикнула, он зажег еще одну спичку — посмотреть, живали я. Покачал головой.

Большого удовлетворения я, должно быть, ему не доставила. Но когда я начала собираться, чтобы унести матрас, он прислал в подвал своего ординарца, который тоже мной попользовался.

Тогда я не подумала, почему он прислал и ординарца. Сейчас мне кажется, что они демократичнее, чем наши офицеры. Или венгерский офицер тоже поделился бы мной со своим ординарцем?..

На войне человек становится страшен и непостижим».

Венгрия, кажется, была единственной страной, воевавшей и с Советским Союзом, и с Германией одновременно.

21 декабря 1944 года, с разрешения Кремля, в Дебрецене собрались делегаты Временного Национального собрания, избравшие, под возгласы «Да здравствует маршал Сталин!», Временное правительство во главе с генералом Белой Миклошом, бывшим командующим 1-й венгерской армией, перебежавшим к русским после ареста Хорти. Естественно, главную скрипку играли коммунисты-коминтерновцы, «представители венгерской демократической эмиграции». 28 декабря Временное правительство, «осуществляя волю венгерского народа», денонсировало все договоры, заключенные с Германией, и объявило ей войну. 20 января 1945 года в Кремле было подписано соглашение о перемирии между СССР, Англией и США — с одной стороны и Венгрией — с другой. По этому соглашению Венгрия обязалась выставить для участия в войне против гитлеровской Германии не менее восьми пехотных дивизий. Вот только выставлять было нечего: среди офицеров отсутствовали коммунисты, и даже унтера, как на подбор, оказывались по своей сути «фашистами». Новая армия получалась какая-то «реакционная» и неподконтрольная ЦК ВКП; во второй половине марта она состояла из одной пехотной дивизии.

Как обычно, когда в стране пытаются установить «диктатуру пролетариата» и проводят земельную реформу, имея целью «обострение классовой борьбы в деревне», в Народной Венгрии первым делом пропала еда. Еще недавно «фашистская» аграрная Венгрия удивляла красноармейцев изобилием и дешевизной продуктов: «В каждом доме белый хлеб, копченое мясо, колбаса, варенье. Фрукты и овощи тщательно переработаны, и все, что заготовлено для зимы, хранится в погребах. Мы в них, конечно, лезем. Погреб — надежное убежище во время боев и бомбежек. Ну и потом, эти ряды банок и чудесное венгерское вино. Благодаря обилию продуктов и вина войска наши перешли на сообеспечение. Варево, которое готовилось в полевых кухнях, просто не брали. Зачем? Движется, скажем, колонна через село, солдаты, как мыши, шмыг-шмыг по дворам. А когда догоняют строй, у каждого за пазухой — окорочок, в противогазной сумке — банки с вареньем, на штыке — буханка белого хлеба, а в руке — канистра или ведро вина. Командиры смотрели на это сквозь пальцы: перепадало и им. Все-таки Венгрия была союзницей Германии, и поэтому солдатам многое сходило с рук».

А в марте 1945 года Генеральный секретарь венгерской компартии Матьяш Ракоши просит у Москвы хлеба для голодающих городов:

«Население получает сейчас ежедневно 100 гр. хлеба. После опубликования закона о земельной реформе Красная Армия предоставит в наше распоряжение взаимообразно, до нового урожая, большое количество продуктов питания, что, по-видимому, даст ваозможность увеличить норму выдаваемого хлеба до 200 гр. Это, конечно, повысит уважение как к Советскому Союзу, так и к партии…

Большие трудности испытываем мы от того, что на улицах Будапешта снова участились облавы. Иногда бывает, что тысячи рабочих (!), идущих на фабрики или возвращающихся оттуда, останавливаются на улицах и направляются в качестве военнопленных в различные лагеря. Эти мероприятия обосновывают тем, что в Будапеште много фашистских солдат, переодетых в штатское. В результате сотни товарищей исчезают. Угнетающе действует на настроение рабочих то обстоятельство, что на многих фабриках, работающих для обеспечения Красной Армии, рабочим не выплачивается зарплата и не выдаются продукты. Голодные рабочие работают неохотно (!), зачастую имеют место случаи, когда рабочих бьют и пр.».

Очень скоро Венгрии суждено стать одним из бараков «социалистического лагеря».

Переходя ко второму этапу операции, маршал Толбухин решил главный удар силами 9-й гвардейской и 6-й гвардейской танковой армий (последней передавалась 208-я самоходно-артиллерийская бригада) нанести на Веспрем, Сомбатхей, глубоко охватывая Вену с юга. 4-ю гвардейскую армию, в результате обходного маневра потерявшую соприкосновение с противником, перегруппировать в район западнее Мора, усилить ее механизированным корпусом и не позднее 26 марта двинуть на Папа, Шопрон. 27-я армия, усиленная 18-м танковым корпусом и 209-й артбригадой СУ-100, должна была наступать по северному берегу озера Балатон на юго-запад в общем направлении на Залаэгерсег, чтобы в дальнейшем ударом с севера вместе с 57-й и 1-й болгарской армиями окружить силы 2-й танковой армии противника и овладеть нефтеносным районом Надьканижи. После поворота войск генерала Трофименко на юг предполагалось ввести в дело 26-ю армию, которая должна была двигаться на запад, к Керменду и Грацу.