1968. Год, который встряхнул мир

СССР вынужден был разыграть последнюю карту. Речь шла о Людвике Свободе, офицере, которому было уже за семьдесят, к неудовольствию молодежи, занявшем пост президента. Секретарь ЦК КПЧ Зденек Млынарж говорил о Свободе, что он «не только не был сторонником политических реформ, он вообще не был политиком. Он был солдатом. По иронии судьбы во время Второй мировой войны Свобода возглавил в СССР чехословацкие силы, сражавшиеся бок о бок с Советской армией. Было ясно: начиная с того времени он придерживался мнения, что Чехословакия должна безоговорочно поддерживать Советский Союз».

Но когда члены просоветской группировки нанесли визит президенту в пражском замке Градчаны, где его держали под стражей советские солдаты, и попросили подписать документ, одобряющий советское присутствие, семидесятидвухлетний офицер крикнул: «Вон!»

Казалось, все шло вразрез с советскими планами. Обычно вторгающаяся армия или группа заговорщиков первым делом захватывает радио и телевизионные станции. Однако в планы Советов это не входило, поскольку они думали, что уже будут контролировать всю страну к тому моменту, когда войска вступят в Прагу. Когда наконец они прервали работу Пражского радио, подпольные радиостанции начали передавать новости о советских репрессиях и чехословацком сопротивлении. Эти передачи разоблачали советскую пропаганду. Так, когда советская сторона сообщила о нарушении Словакией своих обязательств, подпольные радиостанции заявили, что это ложь. Они также передавали сведения о советских передвижениях, о том, кого пытались арестовать и кого уже арестовали. Пока чешское радио продолжало вещание, сохранялось ощущение, что Советы не полностью контролируют страну. Лозунгом подпольного радио были слова: «Мы с вами. Будьте с нами». Ян Заруба, чиновник министерства внутренних дел Чехословакии, предпочел покончить с собой, но не раскрыть местоположение радиопередатчиков. Попытки советской стороны разыскать их окончились провалом. Она создала свою радиостанцию, но не нашла людей, которые хорошо говорили бы по-чешски и по-словацки. Ее люди пытались разбрасывать листовки, но тексты, распространяемые в Чехии, оказались написаны по-словацки.

Прорывавшийся сквозь помехи голос драматурга Вацлава Гавела, выступившего по радио, казался чем-то удивительным. Гавел говорил: «Я надеюсь, что я один из немногих граждан Чехословакии, кто до сих пор пользуется не контролируемым властями радиопередатчиком. Поэтому я от имени чешских и словацких писателей обращаюсь к вам с настоятельной просьбой о поддержке». Он просил западных писателей выступить с осуждением советской интервенции.

Руководители Югославии и Румынии открыто выразили неодобрение ввода войск в Чехословакию. Улицы Белграда и Бухареста заполнили протестующие. Чаушеску назвал вторжение «большой ошибкой». Польский же лидер Гомулка, в свою очередь, объявил Чехословакию контрреволюционным государством, поставившим себя вне рамок Варшавского блока и вынашивавшим губительные планы в отношении Польши. И разумеется, всего через несколько дней Польша и ГДР «открыли», что за «контрреволюционным» заговором в Чехословакии стояли «сионисты».

Итальянские и французские коммунисты осудили советскую акцию —- также как и Коммунистическая партия Японии. В Токио, где университет был закрыт уже третий месяц, студенты даже поначалу устраивали демонстрации перед советским посольством. Фидель Кастро одобрил вторжение, сказав, что это дело неприятное, но необходимое. За пределами Восточной Европы только коммунистические партии Кубы, Северного Вьетнама и Северной Кореи одобрили интервенцию. Из восьмидесяти восьми коммунистических партий мира лишь десять поддержали вторжение. Марксистский философ Герберт Маркузе назвал вторжение в Чехословакию «самым трагическим событием послевоенной эпохи».

В ГДР многие молодые люди распространяли листовки с осуждением случившегося. Сотни рабочих в Восточной Германии отказывались подписывать заявления в поддержку интервенции. Многие польские диссиденты из числа остававшихся на свободе составляли письма протеста против ввода войск. Ежи Анджеевский, ведущий польский романист, написал послание Союзу писателей Чехословакии, в котором осуждал участие Польши во вторжении и заявлял, что «польские коллеги с вами, хотя и лишены свободы слова в своей стране». «Я понимаю, — продолжал он, — что мой голос, выражающий протест, не заглушит и не может заглушить то недоверие, которая вызвала Польша у всего прогрессивного человечества». Хуже всего было то, что появились сообщения о перестрелках между советскими и болгарскими, а также советскими и венгерскими союзниками.

Даже в СССР семеро протестующих сели на Красной площади с плакатом «Руки прочь от ЧССР!». В состав группы входили Павел Литвинов, внук покойного министра иностранных дел, жена поэта Юлия Даниэля и широко известная поэтесса Наталия Горбаневская. Они были немедленно арестованы, некоторых из них избили. Горбаневская писала: «Но мои друзья и я были счастливы, что смогли — пусть на короткий миг — остановить поток разнузданной лжи и прервать трусливое молчание и при этом показать, что не все граждане нашей страны согласны с насилием, совершенным от имени советского народа». На следующий день после вторжения поэт Евгений Евтушенко отправил телеграмму Председателю Совета Министров СССР Косыгину и Генеральному секретарю ЦК КПСС Брежневу, которую также распространил в западной печати:

«Я не могу уснуть. Я не знаю, как жить дальше. Я знаю только одно: у меня есть моральная обязанность излить чувства, переполняющие меня.

Я глубоко убежден, что наши действия в Чехословакии являются трагической ошибкой и страшным ударом по советско-чехословацкой дружбе и мировому коммунистическому движению.

Это снижает наш престиж в мире — и в наших собственных глазах.

Это препятствие для всех прогрессивных сил, для мира во всем мире и мечты людей о грядущем братстве.

И также это личная трагедия, поскольку у меня много друзей в Чехословакии и я не знаю, как смогу смотреть им в глаза — если мне будет суждено встретиться с ними вновь.

И мне кажется, что это самый большой подарок для всех реакционных сил мира, и мы не можем предвидеть последствий этой акции.

Я люблю свою страну и свой народ; я скромный наследник традиций русской литературы, таких писателей, как Пушкин, Толстой, Достоевский и Солженицын. Эти традиции научили меня, что иногда молчание позорно.

Пожалуйста, примите к сведению мое мнение об этой акции — мнение честного сына своей страны и поэта, некогда написавшего песню “Хотят ли русские войны?”»

Де Голль и премьер-министр Великобритании Гарольд Вильсон были первыми из многочисленных лидеров стран мира, осудившими вторжение, — один из немногих случаев за долгие годы, когда оба деятеля пришли к полному согласию. Де Голль сравнил советскую интервенцию в Чехословакию с высадкой американского десанта на территорию Доминиканской Республики в апреле 1965 года. Генерал еще раз попытался отстоять свою политику, отличную от политики двух сверхдержав. Эта идея не нашла поддержки, поскольку в результате советского вторжения европейцы почувствовали, что Москва представляет собой куда более реальную угрозу, чем Вашингтон. Но 24 августа уде Голля был хороший день — он объявил, что Франция провела испытание атомной бомбы в Тихом океане. Де Голль объявил это испытание «блистательным научным, техническим и промышленным успехом, достигнутым ради независимости и безопасности Франции лучшими из ее сынов».

Сенаторы Юджин Маккарти и Джордж Макговерн, как и де Голль, чья политическая репутация была подорвана советским вторжением в Чехословакию, также сравнили его с агрессией США против Доминиканской Республики и Вьетнама. Советская интервенция создала трудности и для Ричарда Никсона, который всего за несколько недель до этого, впервые за много лет смягчив свою антикоммунистическую позицию, сказал, что Советы не представляют более угрозы и теперь настало время для переговоров. Проблема для многих западных политиков состояла в том, что вторжение произошло в тот момент, когда они не ожидали от Советского Союза чего-либо подобного.

Странно, но едва ли не в самую мягкую форму был облечен протест, последовавший со стороны Вашингтона. Советский посол в США, А.Ф. Добрынин, встретился с президентом Джонсоном вскоре после начала вторжения. Джонсон созвал внеочередное заседание Национального совета безопасности, за это Юджин Маккарти, пытаясь принизить значение случившегося, подверг его критике. В Чикаго, как кажется, последний маленький шанс на включение в программу партии пункта о проведении мирной политики был погублен вторжением в Чехословакию. «Холодная война» возвращалась. Но Джонсон, очевидно, не хотел принимать каких-либо иных мер, за исключением сурового осуждения интервенции в ООН. Он сказал, что в деле советско-амери-канских переговоров достигнут слишком большой прогресс, чтобы можно было им теперь пренебречь. В тот момент, когда танки пересекали границу, государственный секретарь Дин Раск произносил речь на заседании комитета по выработке платформы демократической партии о прогрессе на переговорах с СССР.