1968. Год, который встряхнул мир

ООН осудила советскую акцию, но СССР воспользовался правом вето, чтобы не допустить соответствующего решения.

Москва сосредоточила особое внимание на президенте Чехословакии, поведение которой совершенно неожиданно доставило ей столько проблем. В случае непризнания Свободой смены руководства, осуществленного советской стороной, оказывалось невозможным объявить о законном характере вторжения. Но Свобода, который всегда демонстрировал полную лояльность по отношению к Советскому Союзу, до сих пор не желал признать свершившееся. Ему угрожали, и он в ответ пригрозил самоубийством, что для Советов означало бы крах. Политика кнута потерпела провал, оставалось прибегнуть к прянику, пообещав оказать Чехословакии беспрецедентную помощь со стороны СССР. Это никак не повлияло на позицию семидесятидвухлетнего Свободы, равно как и обещание предоставить ему самому высокий пост и право назначения на другие крупные должности. Все попытки советской стороны воздействовать на старого генерала оказались неудачными. Единственно приемлемым в этих условиях шагом для Москвы было выпустить из бараков КГБ на Украине Дубчека, Черника, Свободу, Смрковского и других законно назначенных чехословацких руководителей и привезти их в Москву для урегулирования вопроса с помощью переговоров. Когда советская сторона выработает соглашение с этими руководителями, какими бы, по мнению Свободы, ни были его условия, его можно будет рассматривать как легитимное решение проблемы. Свобода считал, что, если удастся начать переговоры, он сможет разрешить проблему. «И когда наконец советские солдаты уйдут отсюда, — сказал он хладнокровно, — вы увидите, что люди будут бросать им цветы, как это было в сорок пятом году».

Чехословацкий студенческий плакат после вторжения, отражающий контраст в восприятии советских войск в 1945 и 1968 гг.

Свобода не был сторонником Пражской весны и на самом деле поддерживал репрессии, которые продолжались несколько лет после вторжения, но в тот критический момент помешал Советам перепахать всю страну танками. Свобода отказался признать ввод войск законным. Но он также был обеспокоен решимостью народа Чехословакии и считал, что эта самоотверженность может принести вред. Неизвестная женщина каким-то образом дозвонилась до него и стала убеждать генерала застрелиться в знак протеста. Он объяснил ей, что это не лучший выход и что на нем лежит ответственность за преодоление кризиса. Женщина настаивала: «Ах, господин президент, как было бы прекрасно, если бы вы застрелились!»

Когда арестованные руководители прибыли в Москву, их вид говорил о тех испытаниях, через которые им пришлось пройти. Они были бледны и выглядели больными. Дубчек казался совершенно измотанным, на лбу его была рана — он говорил, что получил ее, когда заснул в ванне. В течение переговоров в Москве Дубчеку, который стал заикаться, пришлось лечить расшатанные нервы.

В пьесе Вацлава Гавела «Меморандум», написанной более чем за год до вторжения, есть сцена, в которой люди понимают, что план Крауса о введении искусственного языка — полная катастрофа. Они вышвыривают Крауса, затем зовут обратно и впервые называют его Джо, словно старые друзья. Именно это произошло между Брежневым и Дубчеком.

Брежнев стал обращаться к Дубчеку «наш Саша» и фамильярно говорить ему «ты», чем поразил Дубчека, тем более что они никогда не были близко знакомы прежде. Дубчек продолжал обращаться к Брежневу официально, на вы.

В течение четырех дней чехословацкие руководители встречались с советскими — иногда с Брежневым, иногда с некоторыми членами Политбюро, а иногда и со всем его составом. По одну сторону стола сидели чехи и словаки, а по другую — советские лидеры. Это не была дискуссия по всей форме. Ее участники спорили и с теми, кто сидел по другую сторону стола, и друг с другом. Свобода очень хотел прийти к согласию, считая, что чем дольше такового не будет, тем более непоправимым окажется вред, нанесенный отношениям между двумя странами. Он также опасался, что напряжение для советских войск станет слишком сильным и дисциплина может рухнуть. По состоянию на 2 сентября было убито уже семьдесят два гражданина Чехословакии и семьсот ранено. Все чаще и чаще причиной смертей и травм становилось пьянство среди советских военнослужащих, иногда — стрельба для забавы или просто автокатастрофы. Лесорубы боялись выходить на работу из-за шатавшихся по лесам пьяных солдат. В то время как проходила встреча в Москве, на улице Яна Оплетала в Праге, названной так в честь казненного нацистами студента, учащийся Мирослав Баранек был застрелен в упор пьяными советскими солдатами.

Раздраженный Свобода яростно давил на свое правительство, чтобы оно пошло хоть на какое-то соглашение. Свобода обрушивался на Дубчека: «Вы ничего не можете сделать, но болтаете и болтаете все больше. Вам недостаточно того, что вы своей болтовней спровоцировали оккупацию вашей страны? Делайте выводы из уроков прошлого и действуйте, помня о них!»

Но Дубчек, в отличие от Свободы, не спешил. Он казался более неуверенным и осторожным, и, как всегда, трудно было понять его позицию. По словам Млынаржа, большинство чехословацких руководителей, в отличие от Дубчека, чувствовали, что у них уже нет больше времени для проволочек или какой-либо свободы действий, «поскольку советское Политбюро действовало подобно банде гангстеров». Раздраженный Кадар предупреждал Дубчека во время последней встречи: «Разве вы не понимаете, с какими людьми вы имеете дело?»

Даже когда советские представители начинали оказывать давление со своей стороны стола, чехословацкая сторона продолжала демонстрировать широкий спектр мнений, отражавший природу дубчековского режима. Свобода задавал тон, он постоянно добивался принятия решения. Франтишек Кригел, шестидесятилетний доктор, избранный в президиум Центрального Комитета КПЧ как один из либералов в правительстве, чей состав имел компромиссный характер, был более изменчив. Он происходил из еврейской семьи из Галиции, области на юге Польши. Кригел был арестован и попал в заключение вместе с Дубчеком, и когда их привезли в Москву на переговоры, недовольный Брежнев спросил: «Что здесь делает этот еврей из Галиции?» Советские представители выгнали Кригела из-за стола переговоров, и чехословацкие лидеры смогли вернуть его, лишь отказавшись вести переговоры. Кригел всегда был одним из наиболее радикально настроенных деятелей режима и видел в качестве альтернативы отношениям с Советским Союзом диалоге Китаем. Теперь же, во время переговоров, советская сторона пыталась воздействовать на Кригела, страдавшего диабетом, не давая ему инсулин. Кригел обратился к Свободе: «Что они могут сделать со мной? Они или отправят меня в Сибирь, или застрелят». Это был один из тех редких моментов, когда Свободе пришлось замолчать. Кригел оказался единственным членом делегации, который не подписал никаких соглашений, сказав: «Нет! Убейте меня, если хотите».

Советская сторона позволяла себе неоднократные антисемитские выпады не только против Кригела, но и против заместителя премьер-министра Ота Шика и Первого секретаря Пражского горкома партии Богумила Шимона. В действительности Шимон не был евреем, но для славянского уха его фамилия звучала как еврейская.

Когда Брежнев открыл встречу, Дубчек выглядел таким подавленным, с таким трудом сохранял спокойствие, что вместо него от чехословацкой стороны выступил Черник. Он говорил очень прямо и откровенно, не спекулировал стандартными рассуждениями о советско-чехословацкой дружбе, но защищал «Пражскую весну» и действия Коммунистической партии Чехословакии, заявив, что военное вмешательство со стороны СССР не принесет пользы делу социализма. Несколько раз Брежнев прерывал его и возражал. Когда Черник закончил, Дубчек попросил слова. Это противоречило процедурным правилам, но он настаивал — сначала на плохом, а через несколько минут и вполне приличном русском. Млынарж описывал его речь как «трогательную и страстную защиту» реформ в Чехословакии и осуждение интервенции. Его речь представляла собой импровизацию, импровизацией был и ответ Брежнева. Он заявил, что Пражская весна нанесла Москве ущерб, и изложил свою точку зрения на суверенитет и советский блок. Брежнев обратился к Дубчеку: «Вначале я пытался помочь вам в борьбе с Новотным». По-видимому, его глубоко задевало то, что Дубчек никогда не разговаривал с ним доверительно. «Я верил в вас и защищал вас от других, — сказал Брежнев Дубчеку. — Я говорил им, что наш Саша, несмотря ни на что, наш добрый товарищ, а вы подвели нас».

Величайший грех Дубчека, как ясно дал понять ему Брежнев, состоял в том, что он не консультировался с Москвой — отказывался посылать свои речи в Москву на одобрение, не советовался по кадровым вопросам. «Здесь [в Москве] даже я сам даю свои речи всем членам Политбюро, чтобы они мне посоветовали, как их улучшить. Разве я не прав, товарищи?» — обратился Брежнев ко всем членам Политбюро, и они с готовностью закивали. Но у Дубчека были и другие грехи: «Выпячивание антисоциалистических тенденций, разрешение прессе писать все, что ей захочется, постоянное давление со стороны контрреволюционных организаций...» И наконец, как всегда это случалось, когда происходило совещание с советскими чиновниками любого уровня, Брежнев напомнил о понесенных Советским Союзом «жертвах во время Второй мировой войны». Ни одна из сторон не забывала, что при освобождении Чехословакии погибло сто сорок пять тысяч советских людей.

Дубчек не боялся обнаружить свое несогласие с Брежневым. Наконец лицо Брежнева покраснело, и он закричал, что бесполезно вести переговоры с такими людьми. Он медленно расхаживал по комнате, а за ним покорно, медленным церемониальным шагом, следовали все члены Политбюро.

Это была угроза. Дубчеку сказали, что он предстанет перед трибуналом. Пока советское руководство считало, что сможет заменить Дубчека и его коллег правительством из числа чехословацких коллаборационистов, угроза расправы была вполне реальной, но когда Свобода отказался уступить и события стали приобретать все менее благоприятный для советской стороны оборот, с арестованными чехословацкими руководителями начали обращаться учтивее. В соглашении нуждались обе стороны: без него действия СССР не были бы легитимными, но и деятели Пражской весны не смогли бы оказывать влияние на будущее своей страны и их жизни находились бы под угрозой. Взрыв негодования со стороны Брежнева напомнил им о том, какая судьба ожидает их страну в том случае, если не будет достигнуто соглашение.

Наконец стороны составили обоюдоприемлемый документ. В нем почти не была отражена точка зрения Праги. Не признавались законность и ценность всего сделанного правительством Дубчека. Чехословацкие представители и впрямь оказались очень слабы. В действительности советская сторона могла быть достаточно безжалостной для управления без всякой законности, если это требовалось. Когда документ был почти готов для подписания, Дубчек впал в глубокое уныние, его била дрожь, и опасались, что он не сможет принять участие в заключительной церемонии. Ему вновь назначили уколы. Дубчек неожиданно напугал всех участников переговоров отказом от каких-либо уколов, «или, — заявил он, — я ничего не буду подписывать. Они могут делать что хотят. Я не буду подписывать». После продлившихся целую ночь переговоров он наконец согласился на укол.

Наконец Московский протокол, который вынудили признать взятых за горло пленных чехословацких лидеров, в то время как их страну оккупировали танки, был готов для официального подписания. Неожиданно массивные двустворчатые двери открылись, и каждый член Политбюро по очереди поднимался, изображал на лице улыбку, разводил руки и шел через комнату, чтобы обнять измученных и побежденных чехословацких пленников.

Делегация прибыла в аэропорт, чтобы возвратиться в Прагу, и неожиданно обнаружила отсутствие Кригела. Одни считали, что будет лучше, если его не окажется в составе возвращающейся делегации, но другие, в том числе Свобода и Дубчек, настаивали, чтобы советские власти вернули его. После двухчасовых переговоров советские представители привезли его в аэропорт.