21,55,01

Меня больше привлекали числа. Точный расчет разрезал неопределенность, озарял упорядоченностью темноту незнания. Я знала, сколько трачу на покупки детских вещей. Знала, сколько обходится свет, газ и горячая вода. Знала, когда цены росли и когда падали. Наизусть помнила все ценники в ближайших магазинах. Кто-то бы назвал меня излишне дотошной, но только эти знания успокаивали меня.

— Я готов, — окликнул меня художник.

— Дети, — лишь сказала я.

Миша и Катя тут же подскочили ко мне. Встали с двух сторон. Денис прислонился к ногам. Его ручка сжала мою юбку. А я ее гладила!

Я злобно зыркнула на него, но затем потупила взгляд. Не при людях. Еще слухи поползут по… Во время остановила себя.

Какие слухи? Лягушево давно вырос из захолустной деревни, которой заправлял самодур. Теперь это город. Вернее, поселок городского типа — как их называют в это время. Если художник расскажет друзьям о нерадивой матери, все жители не прознают об этом на следующее же утро. Подобное обескураживало. Мир стремительно менялся, но я оставалась прежней. Именно от таких тревог меня защищали числа. Изменения казались хаотичными. А числа и расчеты позволяли найти в них закономерности.

Денис сжал ткань юбки сильнее. Незнакомец явно пугал ребенка.

Я думала: приказать ему отпустить, но одернула себя. Посмотрела художнику в глаза и спокойно сказала:

— Приступайте.

Он окунул тоненькую кисточку в стакан у ног, ткнул ее кончик в банку с красками и едва коснулся холста. Начало портрету положено.

Время тянулось мучительно медленно. Я кожей чувствовала нетерпение старших детей, младшие у меня на коленях ворочались с самого начала. Но художник не проронил ни слова. Мужчина бросал на меня быстрые взгляды и возвращался к полотну. Кисточка плясала на белом поле, судя по стремительным движениям руки.

От скуки я предалась думам. Чем еще заняться, когда нельзя двигаться и говорить?

Последнее время меня не отпускали слова женщины, которая встретилась мне на детской площадке.

«Я улыбаюсь от одной мысли, что моя Даша повзрослеет и будет петь. И плачу, когда думаю о том, что она окончит школу».

Глупости. Мои дети никогда не заведут семьи. Дениса тянуло к музыке — он замирал, когда в фильмах и мультфильмах начинали петь. Миша неравнодушно дышал к историям. Каждый вечер просил прочитать ему новую сказку, а стоило тем закончиться, выбор пал на взрослую литературу. Война и мир прекрасно усыпляла его. Катя любила малевать карандашами. Когда заканчивалась бумага, она садилась перед стеной и разрисовывала обои. Не удивлюсь, если спустя годы ее потянет к художеству.

Сколь я была далека от искусства, столь же мои дети оказались близки. Но их мечты никогда не исполнятся. Их желания обречены с самого начала. Так же, как они.

— Извините? — послышался голос художника. — С вами все в порядке?

Я подняла взгляд. Рука медленно коснулась щеки. Мокрой щеки.

Я плакала не замечая.

— Нет, — шмыгнула я носом. Неожиданно ноздри забились соплями. Дышалось с трудом. В горле осел комок. Вокруг сердца, казалось, обвилась лоза. Следующие слова я выдавила с трудом: — Продолжайте. Не обращайте внимания.

Он нахмурился, но вернулся к портрету.

Мысли сбились в кучу. Почему я боялась за детей? Они родились с одной целью — закрыть долг. Сделать меня свободной. Отчего же думы о грядущей свободе… убивали меня?

«Я улыбаюсь от одной мысли, что моя Даша повзрослеет и будет петь. И плачу, когда думаю о том, что она окончит школу», — повторились слова незнакомки эхом в голове.

Понятно. Я не такое уж и чудовище, как считала. Они дороги мне. Миша. Катя. Денис. Мирослав. Надя. Каждый незаменим. Каждый хранил в себе частичку меня. Они — мое продолжение. Нет. Они — мой шанс оставить после себя хоть что-то хорошее.

До сего дня я угрожала, запугивала и шантажировала мистиков и Скрытых, не делая различий. Я уничтожила целую династию ради себя любимой. Превратила потомков Николая Воронова в рабов. Меня никогда не назовут хорошим человеком. Возможно, кто-то и вовсе откажется считать меня человеком. Но не дети. Они останутся на моей стороне, чтобы ни случилось. А я отплачу им тем же.

— Мальчик, — позвала я.

Он посмотрел сначала на Мишу, затем на Дениса. Следом поднял глаза на меня и только тогда понял, что обратилась я к нему. Художник нахмурился от… причудливой манеры речи. И я сказала, не переставая плакать и шмыгать носом:

— У тебя должно быть отличное воображение.

— Ну да, — неуверенно протянул он.

— Измени мое лицо на портрете. Не хочу, чтобы на нем отпечаталась моя печаль. Пририсуй гордую улыбку.

— Хорошо.

Мы просидели в гостиной до вечера. Я расплатилась с ним, и он ушел.

А через неделю Мирослав умер. Уснул и не проснулся.

Склонившись над его люлькой, я поклялась, что спасу своих детей. Какую бы цену мне не пришлось заплатить.

???

Постепенно я понял, как работало Беловодье. Вокруг моей шеи заплеталась невидимая цепь, поводок. Он удерживал рядом с неким якорем. Этой женщиной.

В поместье — в месте, которое пропиталось ее духов за сотни лет — путешественник перенес меня в Беловодье. В воспоминания мира о Марии Рязановой. В маленький закуток огромного лабиринта. Возможно, по планете были разбросаны сотни тысяч таких закутков. Скромных ниш, где медленно умирали воспоминания.

Чем дальше во времени я продвигался, тем ярче становились краски. Ноздри вновь щекотали знакомые запахи, а ушей касались давно позабытые звуки. Память вселенной до безумия напоминала человеческую. Или наоборот?

Я стоял в гостиной. Видел, как по щекам этой женщины стекали слезы. Ее лицо оставалось непроницаемым. Казалось, его заменили на каменную маску, но даже сквозь нее проступали настоящие чувства. Брови едва заметно подрагивали. То и дело стремились сомкнуться над переносицей. Кожа под нижней губой морщилась. Эта женщина боролась сама с собой. Но ради чего? Почему она вдруг заплакала?

Я не проживал века вместе с ней. Скорее, меня перемещало по ключевым событиям ее жизни. Я не застал ее рождение, но видел заключение договора с Тираном из Лягушево. Не сопровождал ее на уроках мистицизма в поместье Вороновых, но следил за величайшим провалом — как она стала должницей. Также зачем-то мир показал мне разговор с незнакомой женщиной на детской площадке зимой.

И теперь я стоял рядом с мужчиной, который рисовал семейный портрет. Тот мальчик у нее на коленях вместе с Надей — не я. Она назвала его Мирославом. К тому же в глаза бросалась разница в цвете волос. У меня они черные, а у Мирослава русые. Как у Нади. Они же все-таки близнецы.

Перед глазами возникло черное пятно. Сначала появилась крошечная точка, затем разрослась до кляксы и поглотила всю гостиную целиком. Меня опять перенесло в следующее воспоминание. Сколько их еще оставалось? Что меня ждет в самом конце? Существовал ли вообще конец?