2666

Когда зазвонил телефон, она поблагодарила портье и снова набрала гамбургский номер. Та же секретарша ей ответила и сказала, что издательница уже на месте. Лотте подождала несколько секунд и услышала в трубке хорошо поставленный голос женщины, которая, как ей показалось, получила высшее образование.

— Вы издательница? — спросила Лотте. — Я сестра Бенно фон Арчимбольди, то есть Ханса Райтера,— сказала она, а потом замолчала — ей не пришло в голову, что еще можно тут сказать.

— У вас все в порядке? Я могу сделать для вас что-нибудь? Секретарша мне сказала, что вы звоните из Мексики.

— Да, я звоню из Мексики,— сказала Лотте, а на глаза навернулись слезы.

— Вы там живете? Из какого города Мексики вы звоните?

— Я живу в Германии, сударыня, в Падерборне, у меня там автомастерская и кое-какая недвижимость.

— Ах, прекрасно!

И только тогда Лотте поняла, причем неизвестно как, возможно, из-за того, как издательница восклицала, или по тому, как та задавала вопросы, что говорит с женщиной гораздо старше себя, то есть с очень старой женщиной.

И тогда шлюз открылся, и Лотте сказала, что уже давно не видела брата, что ее сын сидит в мексиканской тюрьме, что ее муж умер, что она не стала повторно выходить замуж, что по необходимости и от отчаяния выучила испанский, но еще не слишком хорошо говорит на этом языке, что ее мать умерла, а брат, скорее всего, этого не знает, что она думает продать автомастерскую, что она прочитала книгу своего брата в самолете, что чуть не умерла от удивления и, пока ехала через пустыню, только думала и думала о нем.

Затем Лотте извинилась и в этот момент поняла, что плачет.

— Когда вы вернетесь в Падерборн? — спросила издательница.— Дайте мне свой адрес. — И потом: — Вы были золотоволосой очень бледной девочкой, и временами ваша мать приводила вас, когда приходила работать по дому.

Лотте подумала: что за дом? И как я могу об этом помнить? А потом подумала, что единственный дом, куда ходили работать люди из деревни,— это родовое поместье барона фон Зумпе, и тогда она вспомнила о нем и о тех днях, когда она приходила туда с матерью и помогала ей вытирать пыль, подметать, полировать канделябры и натирать воском паркет. Но прежде чем Лотте смогла хоть что-то сказать, издательница произнесла:

— Думаю, скоро вы получите новости о своем брате. Было очень приятно с вами поговорить. До свидания.

И повесила трубку. В Мексике Лотте еще некоторое время просидела с телефоном, прижатым к уху. Оттуда, как из пропасти, доносились какие-то звуки. Звуки, которые слышит человек, падающий в пропасть.

Однажды вечером, через три месяца после ее возвращения в Германию, к ней явился Арчимбольди.

Лотте уже хотела ложиться спать, надела ночную рубашку — и тут раздался звонок. По интеркому она спросила, кто это.

— Это я,— ответил Арчимбольди,— твой брат.

Той ночью они проговорили до самого рассвета. Лотте рассказала о Клаусе и о смертях женщин в Санта-Тереса. Также рассказала о снах Клауса, этих снах, где появлялся гигант, который вызволит его из тюрьмы, хотя ты, сказала она Арчимбольди, уже не кажешься гигантом.

— Я никогда им не был,— сказал брат, кружа по гостиной и по столовой дома Лотте, а потом остановился перед полкой, на которой выстроилась дюжина его книг.

— Я не знаю, что делать,— сказала Лотте после долгого молчания. — У меня уже нет сил. Я ничего не понимаю, а что мне понятно, того я боюсь. Ничего не имеет смысла.

— Ты просто устала,— произнес брат.

— Я устала, и я стара. Мне нужны внуки. Вот ты — ты действительно старый,— добавила она. — Сколько тебе лет?

— За восемьдесят,— ответил Арчимбольди.

— Я боюсь заболеть,— продолжила Лотте. — Это правда, что ты можешь получить Нобелевскую премию? Я боюсь, что Клаус умрет. Он гордый, не знаю, в кого он такой. Вернер таким не был,— заметила она. — Папа и ты — тоже. Но почему ты, говоря о папе, называешь его хромым? А маму — одноглазой?

— Потому что они были хромой и одноглазая,— отозвался Арчимбольди. — Ты разве не помнишь?

— Иногда припоминаю,— ответила Лотте. — Тюрьма ужасна, ужасна, хотя со временем ко всему привыкаешь. Это как заразная болезнь. Госпожа Бубис была очень любезна со мной, мы проговорили немного, но она была очень любезна. Я ее знаю? Я ее видела когда-нибудь?

— Да,— сказал Арчимбольди. — Но ты была маленькой и, наверное, не помнишь.

Потом он провел кончиком пальца по корешкам своих книг. Их там стояло немало и всех видов: в твердой обложке, мягкой, покетбуки.

— Я столько вещей уже не помню,— сказала Лотте. — Хороших, плохих, еще худших. Но любезных людей помню всегда. А госпожа издательница была очень любезна, хотя мой сын сидит в мексиканской тюрьме. И кто будет о нем заботиться? Кто вспомнит о нем, когда я умру? — воскликнула Лотте. — У моего сына нет детей, нет друзей, ничего нет. Смотри, уже светает. Хочешь чаю, кофе, стакан воды?

Арчимбольди сел и вытянул ноги. У него затрещали кости.

— Ты ведь займешься этим?

— Пива,— сказал он.

— Нет у меня пива. Так ты займешься этим?

Князь Пюклер.

Если хочешь хорошее мороженое — шоколадное, ванильное или клубничное, закажи «Князь Пюклер». Тебе принесут мороженое с тремя вкусами, но не просто тремя вкусами, а именно шоколадным, ванильным и клубничным. Вот что такое «Князь Пюклер».

Когда Арчимбольди уехал из Падерборна, он направился в Гамбург, где хотел сесть на прямой рейс до Мексики. Так как самолет вылетал только утром следующего дня, он пошел прогуляться по парку, который был ему не знаком — очень большому и с множеством деревьев и мощеных дорожек, по которым ходили мамы с ребятишками, молодые люди катались на роликах и время от времени проезжали студенты на велосипедах, и он сел на террасе бара, террасе, находящейся ­довольно далеко от самого бара, скажем, террасе чуть ли не посередь леса, и принялся читать, а потом заказал сэндвич и пиво, заплатил, а потом попросил «Князь Пюклер» и заплатил, потому что на террасе нужно было сразу оплачивать заказ.

На той же самой террасе, с другой стороны, сидел только он и в трех столиках от него (столиках из кованого массивного железа, элегантных столиках, которые так легко не своруешь) сидел господин старшего (хоть и не такого старшего, как Арчимбольди) возраста, читал журнал и пил капучино. Когда Арчимбольди уже доедал мороженое, господин спросил, понравилось ли ему.

— Да, мне понравилось,— сказал Арчимбольди и затем улыбнулся.

Улыбка воодушевила или подтолкнула господина, и тот встал со своего стула и сел за соседний столик.

— Позвольте представиться,— сказал он. — Меня зовут Александр, фюрст Пюклер. Как бы это сказать… создатель, пожалуй так, этого мороженого был моим предком, блестящим князем, фюрстом, Пюклером, знатным путешественником, просвещенным человеком, который посвятил себя ботанике и садоводству. Естественно, он считал — если вообще хоть раз задумывался об этом,— что войдет, как бы это сказать, в историю, да, в историю, с одним из произведеньиц, которые писал и публиковал, в основном это были хроники путешествий, но не всегда хроники путешествий в духе дня, нет, это такие книжицы, что и сейчас кажутся очаровательными, и очень, как бы это сказать, да, умными, конечно, в своем роде умными, книжицы, читая которые, кажется, что финальной целью каждого путешествия было исследование определенного сада, иногда забытого, заброшенного, оставленного на милость судьбы, чью красоту мой просвещенный предок мог разглядеть среди сорняков и бурьяна. Его книжицы, несмотря на свою, как бы это сказать, да, ботаническую направленность, полны остроумных наблюдений и по ним можно составить представление, пусть и примерное, о Европе того времени, Европе, зачастую бьющейся в конвульсиях, чьи бури иногда доходили до нашего родового замка, стоящего, как вы, наверное, знаете, в окрестностях Герлица. Естественно, мой предок не мог остаться в стороне от бурь, равно как и не мог остаться в стороне и не выказать, как бы это сказать, да, слабостей, свойственных роду человеческому. И потому он писал и публиковался, и на свой лад, пусть скромно, но на хорошем немецком, поднимал свой голос против несправедливости. Думаю, его не интересовало, куда идет душа, когда тело умирает, хотя несколько страниц он и этой теме посвятил. Его интересовало достоинство человека и его интересовали растения. О счастье он не написал ни слова, думаю, потому, что считал его чем-то очень личным и, возможно, как бы это сказать, да, темой топкой и волатильной. У него было прекрасное чувство юмора, хотя некоторые из написанных им страниц могут казаться доказательством обратного. И, возможно, поскольку он не был ни святым, ни храбрым человеком, Александр, конечно, думал о посмертной славе. О бюсте, о конной статуе, о томах, сохраненных для вечности в библиотеке. Но вот о чем он даже помыслить не мог — так это о том, что войдет в историю, дав имя мороженому с тремя вкусами. В этом я могу вас заверить. Что скажете?