33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине

– А можа, ишо куда? Где женка-та ждёт? Не в тюрьме жа!

Михаил Капитонович снова нашарил спички. Он пытался понять, почему этот… как его… его не понимает…

– Ладно, барин, коли тебе в тюрьму, то давай топай! Мне туда покеда не по дороге!

Кучер махнул кнутом, пролётка тронулась, и Михаил Капитонович проследил за ней взглядом. Он увидел, что метров через тридцать она остановилась, в неё кто-то сел и дальше она исчезла в темноте.

Сорокин просыпался тяжело, потому что всё время с кем-то разговаривал. Разговор был трудным, он кому-то что-то доказывал, ему не верили, и он продолжал. Те кто-то, кому он доказывал, менялись, они были неуловимы, и вдруг он проснулся и сел. Разговор прекратился. Он потёр глаза и стал искать часы. «Кукушка» висела на стене справа. Время было без десяти двенадцать. «Ночи или дня?» – подумал Михаил Капитонович. В окне на улице было светлее, чем в конторе, и он понял: «Дня!..» Он снова лёг, укрылся пальто и попытался вспомнить, что было вчера вечером. Это было сложно, поскольку в памяти образовались провалы. Однако он вспомнил, что после свалки пошёл к следователю, там показывал обложку найденной книги, ещё там был Яшка… Яшка тёрся к нему и пытался извиниться за то, что «кунал»… Потом был журналист… Он вспомнил, как они ужинали, и почувствовал голод. И вдруг ему в голову пришло когда-то давно услышанное о том, что на ночь слишком много наедаться нельзя, что от этого утром хочется есть ещё больше. «Кто это сказал?.. – попытался вспомнить он. – А ещё «лёгкая фамилия и трудное имя»…»

Он рывком сбросил пальто и снова сел: «Это же леди Энн… Элеонора… тогда… на санях… Она сказала: «лёгкая фамилия и трудное имя»! Это она ведь про Иванова! И правда, фамилия Иванов – это легко; а имя Всеволод Никанорович, конечно, это трудно! Вот!» – И у него всплыл весь вчерашний вечер. Вдруг ему показалось, что он услышал крики чаек, он прислушался: «Чёрт, не может быть – это же далеко! Какие они противные!» Он вспомнил возникшее у него вчера неприятное ощущение, когда увидел разгуливающих и летающих на свалке чаек. Раньше эти птицы всегда представлялись ему парящими над белыми бурунами синих морских волн, как символ далёкого и романтического чего-то, какой-то непостижимой свободы, а оказалось… Он прислушался, но вокруг было тихо.

«Померещилось!»

Михаил Капитонович накинул пальто, сунул в сапоги босые ноги и выбежал «до ветра».

«Бр-р-р! Какая холодина!» – подумал он, когда вернулся.

Есть было нечего, и он вспомнил позавчерашние колбаски Давида Суламанидзе и тут же снова то, что вчера они ели с журналистом.

Лишь сытыми можем мы зреньеНа всё любопытно острить.С стаканом раздавшись на креслах…

– Сытыми!.. Ха-ха!.. Да ещё на креслах…

Он посмотрел на стол, на нём было пусто: накануне Вяземский собрал все бумаги и отвёз их в главную контору лесосклада. Он увидел чайник, побулькал им и стал пить из носика, потом раскочегарил керогаз. На тумбочке под «кукушкой» Михаил Капитонович разглядел жестяную баночку с чаем и завёрнутый в бумагу хлеб. Баночка была от Румянцевых. «Ну вот! Хоть так, хорошо!» – и тут же вспомнил, что ему надо в тюрьму.

«В тюрьму… – Что-то из вчерашнего вечера стало ещё всплывать в памяти. – В тюрьму… А кто-то меня туда вчера не захотел везти! А?» Кучера он, конечно, не помнил, только тень: его лица в темноте не было видно, но ему показалось, что у того был знакомый голос…

«Чушь! Откуда?.. Я в этом городе никого не знаю… – подумал Михаил Капитонович, заварил чай и отломил хлеб. – Как же она была права… на ночь действительно нельзя наедаться… Очень хочется есть!» И ему тут же представились пельмени – гора в большом блюде – и острая китайская капуста. В кармане пальто оставалось немного денег; где находилась китайская харчевня, он помнил.

Иванов встретил его хмуро, глянул на часы, выставил на стол начатую бутылку водки и налил полстакана.

– Прощаю последний раз! Рассказывайте, что вам вчера поведал журналист!

Пока Сорокин собирался с духом выпить, следователь положил перед ним телеграмму.

– Когда у вас прояснится в глазах – прочитайте!

Сорокин выпил.

– Давайте! Переводите!

Михаил Капитонович смахнул выступившую слезу и посмотрел на текст, наклеенный на телеграфный бланк узкими полосками:

«Секретаря и горничную Екатерину Григорьеву подтверждаю. Список переданных ей на хранение моих вещей подтверждаю. Элеонора Э. Боули».

– Ну вот, Михаил, теперь в деле начинают появляться доказательства. А вы, кстати, Святых Даров давно не приобщались?

Сорокин посмотрел на Иванова.

– Я спрашиваю, вы у причастия давно не были?

– Не помню.

– А денег у вас много осталось?

– Почти совсем не осталось.

– Вот и хорошо! Сегодня среда, на хлеб и воду у вас хватит до субботы?

Сорокин застыл.

– В субботу приходите в Иверскую, а сейчас пойдемте посмотрим, как устроился Яшка.

Розыск Яшка

Иванов и Сорокин пошли на привокзальную площадь.

Перед тем как выходить, Иванов снял с полки папку и дал прочитать Сорокину первую страницу.

«Справка-формуляр.

Кобылкин Яков Иванович, православный, 1898 года рождения, казак Забайкальского казачьего войска, уроженец станицы Вершино-Удинская, инвалид Великой войны, вдовый, имеет троих сыновей».

На площади они встали на дальнем углу в начале Косого переулка и ждали. Яшку увидели через час, он тоже увидел их и подал сигнал.

Яшка появился в тюрьме поздно ночью. Отдышавшись и напившись горячего чаю, он рассказал, что после регистрации в транспортном столе городского полицейского управления он ездил на биржу. На бирже его приняли не очень дружелюбно, но, поскольку он имел официальную бляху, «исправного» коня и «добрую» коляску, сказали, что он может начинать, а ещё сказали, что начинать лучше где-нибудь на окраине, но Яшка поехал прямо на площадь. – Как тебя встретили?

– На площади-то? А как? У них своя «биржа», одначе тут жа позвали в кабак!

Яшка полез в карман и стал заворачивать самокрутку.

– Не тяни, Яков Иваныч!

– А хоть тяни, хоть толкай!

– Ну так что же? А, кстати, в какой?

– Тебе его за всю жисть не сыскать, – после некоторого молчания, размахивая рукою дым, ответил Яшка. – За складами у их, по леву руку от вокзала, почти што на путях, чисто шалман, тама тольки свои столуются… – И как же?

– А спытать хотели, хто я да што я!

– Ну, расскажи, Яков, расскажи, это ведь всё очень важно…

– Никак сам собираешься извозом заняться, а? Израиль Моисеич?

Сорокин обомлел. Яшка назвал Иванова Израилем Моисеевичем. С того момента, когда Иванов окликнул его у штабеля с бревнами, то даже и мысли не возникло спросить, как Иванова зовут, как будто бы у него и не было ни имени, ни отчества.

– Нет, Яшка, не собираюсь, я привык, что меня возят.

Рассказывай, не тяни.

– Для начала поднесли… отказываться не стал…

Довольный Иванов смотрел на Яшку и одновременно поглядывал на Сорокина.

– …А потома-ка гляжу, а за спиной трое стоять, хлипенькие такие, соплёй перешибёшь, но я вроде как не заметил.

Спрашивает, главный у их… – А из каковских главный-то?

– А он не сказывал, тольки сказывал, что Ванькой кличут… Должно – врал!

– Ну…

– По разговору я скумекал, что из Рассеи он, оттеда… не амурский, не наш, не забайкальский и не с Уссури… – Так, так, хорошо!

– Ну вот! А он и пытаит: мол, новенькай? Я отвечаю, што, мол, да! Он глянул на энтих, за спиной. Чую, ближе подступили, те-то. Я кулаки на стол, а он, мол, ты кулаки-т не жми, а глянь позади себя! Я так скумекал, что ежели чего, то потом с ними разберуся, потому оглядываться не стал. Ты, говорит, не тать какой, не вор-грабитель? А я чё ему сказать? Нет, говорю, не вор, не грабитель! «Честно на извозе зарабатывать хошь?» – он пытает и всё так хихикает. А я ему: «А как же?» Тады, сказывает он, такса у них имеется! Слово мудрёное, но я скумекал: по Пристани верста – копейка, в Новый город – алтын, а в энтот, китайский город Фу… как его…