40 градусов

Надо было что-то делать.

– Мужики, – вдохновенно соврал я. – У меня ведь братан – «афганец». Под Кандагаром воевал. Водку вы пейте, не жалко. А нас отпустите.

– Под Кандагаром? – нахмурился главарь. – Земеля, значит. Жив братан-то?

– В цинке привезли, – ответил я. – Так что не выпить ему больше.

– С нами пойдете оба, – распорядился главарь.

Под строгим конвоем нас со Славой доставили в квартиру, откуда, видимо, «афганцы» тронулись в свой ночной поход. В огромной пустой комнате прямо на полу в беспорядке стояло и лежало несчетное количество бутылок и всяческой снеди. Пахло марихуаной. Участники поминок болтались по комнате, изредка немногословно переговариваясь.

Главарь налил нам по полному стакану водки.

– Пейте, – приказал он. – А если ноги отсюда сделаете, поймаем и убьем.

Для пущей убедительности главарь достал пистолет и потряс им у меня перед носом.

На Славу больно было смотреть. Он позеленел, завял. Жестокая бессмысленность и безысходность нашего плена его парализовала. Он кулем осел на грязный, усеянный объедками пол.

Оставив Славу, я осторожно прошелся по квартире и обнаружил еще одну комнату. Это было типичное, уютное, чистенько убранное старушечье жилище, с непременным комодом и слониками на нем. Старушка оказалась матерью кого-то из «афганцев». Я вернулся к Бурковскому, подхватил его чуть не под руки и доставил к старушке.

– Будь здесь. Говори с ней о чем угодно, – шепнул я Славе.

Несколько часов кряду я пил с молчаливыми «афганцами». Малейшая моя попытка двинуться в сторону входной двери пресекалась на корню.

– Что вы нас держите? – спросил я у главаря.

– Хотим и держим, – лениво ответил он. – Нас в Афган пригнали – тоже не спрашивали.

– Так мы же свои, – продолжал я наседать без особой надежды. – Какой смысл нас держать?

– Никакого, – согласился главарь. – Нас тоже свои под пули швыряли. Смысла вообще ни в чем никакого нет.

За окном – голым, незашторенным – проклюнулось серое утро. Несколько бойцов уснуло на полу. Почти все остальные потянулись на кухню курить «травку». Надо было рисковать.

С отсутствующим видом я зашел в старушкину комнату.

– Категорию вины здесь применять нельзя, – бубнил Слава, склонившись над белой головой старушки. – Никто не виноват. Виновато само стечение обстоятельств, которое всех поставило в безнравственную позицию, позицию, не дающую выбора.

Благообразная, опрятная старушка приветливо улыбалась.

– Пошли. Скорее. Сейчас или никогда, – дернул я оратора за рукав.

Он отмахнулся. Ему хотелось говорить и говорить. Я тянул его прочь отсюда – он упирался.

Нечеловеческими усилиями и словами я вернул Бурковского на грешную землю. Он галантно распрощался со старушкой, и мы тенями проскользнули в прихожую. С отчаянной быстротой я рванул замки на двери, она шумно распахнулась, и мы ринулись на свободу.

– За ними! – раздалось сзади. Эхо разнесло по этажам гулкие шаги преследователей.

Уже рассвело. Бескомпромиссный утренний свет резал глаза. Я знал этот район. Мы свернули во дворы и ушли от погони.

Скоро мы с Бурковским сидели на моей крошечной кухне. Водка пилась, как вода. Разговаривать больше не хотелось.

– Какой кошмар, какой убийственный, холодный кошмар – наша жизнь, – выдавил наконец Слава. – Как страшно знать, что в этом мире никто ни с кем не совпадает. Наши маленькие жизни ничего не значат, ничего не рождают. В смысле моей маленькой жизни нет никакого большого общего смысла!

Бурковский развивался бесконтрольно. Но у меня не было сил его удержать или поддержать. Я, в общем-то, и так сделал для него немало. Дал толчок его эволюции.

Он ушел домой постаревший и разочарованный. Больше мы с ним не виделись.

Минуло несколько месяцев, и его жена, хохотушка Тамара, обнаружила его на даче повесившимся. Он был в отпуске и долго, кажется, неделю, прожил там, на даче, один. То есть, жил, но не сумел прожить.

Все это случилось много лет назад. Ниточка, что вела к Бурковскому, давно порвана. А ноет, все ноет.

Лучше б мы не знакомились. Какой в нем был смысл, в этом случайном знакомстве?

Судьба и соблазны

В армию я загремел уже женатым.

Таких, молодых да ранних, у нас на всю роту оказалось три новобранца.

Наша личная жизнь чрезвычайно занимала сослуживцев. Общественность совала нос в письма, которые шли нам от жен и родственников. На наше будущее делались ставки.

Прошло всего несколько месяцев, и женатым остался я один. Два моих товарища по счастью получили известия о том, что их пассии загуляли. Оба порасстраивались, поутешались как могли – и съездили в десятидневные отпуска, чтобы оформить развод.

Теперь всю роту раздражало колечко у меня на пальце.

Изменять жене я не собирался. Но скоро почувствовал: лучше мне в город не ходить. Меня потряхивало от всего женского – облика, запаха, голоса, даже звука каблучков.

В Муроме, где я служил, были две воинские части и одно всем известное женское общежитие. Его обитательницы – студентки – крутили с солдатами романы. На долю каждой выпадало за время учебы не так уж мало – по два с половиной романа, если не буксовать.

Меня чуть не арканом тянули в ту общагу. Но я был тверд. Не шел. Знал, что добром поход не кончится.

Тогда коварные сослуживцы решили добиться своего хитростью. В один из праздничных дней, когда тоска солдатская острее и глубже, меня подпоили. Расслабился я, повесил головушку, предался унынию. И сам не заметил, как очутился на захолустной дискотеке.