5/4 накануне тишины
Шрифт:
Дребезжало стекло. Унылым холодом тянуло по ногам. И в палате пахло мокрой холодной землёй.
Цахилганов поправил её платок, погладил жену по одеялу.
— Здесь болит, Люба? — спросил он, останавливая ладонь над правым её подреберьем, — Здесь?..
Любовь молчала.
— …Тебя преследует птица, которую ты создала в своём воображеньи. На самом деле — её — нет.
— …Её нет, Любочка, птицы. И никогда не было. Ты всё выдумала сама! Понимаешь? Тебя мучит твоя собственная выдумка: фантом в перьях — и ничего больше.
— Любовь не слышит
Реаниматор Барыбин входил так, что скрипучие половицы молчали, а двери — не хлопали. Огромный Барыбин положил свои тяжёлые пальцы на слабое запястье больной, приблизившись к кровати с другой стороны.
Хм. Он положил широкие пальцы на её узкое запястье, как повелитель,
— как — единовластный — наконец-то — хозяин.
— Вот. Такой пульс бывает у наркоманов, — сказал Барыбин. — Она ничего не слышит. Любовь не понимает, что говорит.
Цахилганов поспешно опустил глаза.
Он совсем нехорошо и ревниво смотрел только что на Барыбина, и тот чутко перехватил его взгляд.
— …Перестань вести с нею разговоры, Андрей. Это не безопасно для тебя, я предупреждал, — хмурился Барыбин. — Ты подключаешься к её бреду, понимаешь? Только — к бреду. Сам не заметишь, как начнёшь жить в мире бреда. Существовать в системе бреда… Побереги себя. Стоят магнитные дни.
В магнитные дни психика человека
становится
опасно подвижной…
Наконец-то Барыбин учит Цахилганова,
а не наоборот —
оборот дело приняло совсем другой, увы…
— Ладно, не пугай!.. Что там шахтёры, Мишка?
— Все в памяти. Некоторые уже встают… Толкуют, как один, будто покойный Иван Павлыч Яр ихиз огня вывел. Опять Яр появлялся…
— А, глюки небось…
Массовый галлюциноз от отравления метаном.
Реаниматор отозвался туманно:
— Кто знает.
— Слушай! Смени ей обезболивающее, — устало потребовал Цахилганов, глядя в широкое Мишкино лицо. — С твоего ширева ей всё время мерещится какая-то летучая хищная тварь. Какая-то гарпия. Проверь, Любе вводят что-то совсем беспонтовое, старик.
Реаниматор Барыбин пожал толстыми плечами:
— Эту птицу видят все. Все, попадающие сюда с таким диагнозом. У печёночников это — так, Андрей.
— Почему? — спросил Цахилганов. Он удивился глупости своего вопроса, но повторил из упрямства: — Почему?
Огромный Барыбин нахмурился ещё больше под низким потолком. И они стояли теперь друг против друга,
над безучастной Любовью:
Цахилганов –
в женском байковом халате с оранжевыми обезьянками, накинутом на мягкий костюм,
и Барыбин –
в халате белом, с клеймом «РО» на кармане.
Они разговаривали, как разговаривают через порог,
из разных комнат.
— Мишка, ну… не стервятник же это прилетает? Оттуда, из мира теней?
— Ты
знаешь, я думал об этом, — недружелюбно покосился на Цахилганова Барыбин. — В шаманизме, у древних монголов, считается, что болезнь, наступающая от долгой скорби, имеет вид птицы. От умирающего стараются отогнать птицу,— именно — птицу.
— И что?
— Если шаману удаётся прогнать её, человек выздоравливает… И Прометей у греков…
Барыбин замолчал, глядя в сторону и думая о своём.
— Извини, я не хотел бы рассуждать об этом с тобой, — вдруг сказал реаниматор. — Сейчас, и здесь — я не хотел бы.
Увалень Барыбин занервничал, сильно сморгнул,
будто попытался стряхнуть с белёсых ресниц нечто мешающее, досадное, неприятное.
— Да нет, уж будь добр, — Цахилганов невольно отметил, что нарочно чеканит каждое своё слово. — Мы — ведь — старые — друзья — всё — таки.
— …Конечно, — обречённо согласился реаниматор — и затомился. — Я, видишь ли, размышлял над судьбами тех, кто оказывался здесь, у меня, под этими капельницами. В общем, определённый характер, определённая судьба ведут к определённой совершенно болезни, а не к какой-то другой.
Барыбин достал большой белый платок
и вытер вспотевший внезапно лоб
одним сильным старательным движеньем.
— …Но тебе это будет не интересно, — сказал реаниматор.
— Да ладно! — Цахилганову показалось, что Барыбин ломается. — Продолжай. Как будто ты можешь удивить кого-то своим занудством.
Барыбин отошёл к окну.
— Душно здесь. И холодно, — сказал он, открывая форточку ненадолго. — Ты сказал, чтобы ей привезли тёплый халат? Мягкий, махровый лучше всего. А два — было бы совсем прекрасно. Сменный тут очень пригодится.
Цахилганов поморщился:
— Ну, извини — забыл! Опять забыл,
как, впрочем, и про махровые хопчатобумажные носки…
Воля ворвалась в палату. Она пахла прошлогодней оттаявшей мокрой полынью так, будто та уже оживала.
Но Барыбин оглянулся на Любовь, лежащую с раскинутыми голыми рукам, и форточку вскоре захлопнул.
— У Любы лёгкий халат, — опять с нажимом напомнил Барыбин. — Ей принесут ещё одно одеяло. Но они у нас холодные и тяжёлые. Ты видишь?
— А по-моему, здесь тепло, — пожал плечами Цахилганов — из чувства противоречия, должно быть.
И вдруг взорвался:
— Говорил же тебе сто раз! Люба должна лечиться в платной клинике, в роскошной! В столичной, слышишь? А не здесь, в этой общей твоей шахтёрской богадельне!..
— Там нет нормальных специалистов, ты же это знаешь, — усмехнулся Барыбин. — Продажная медицина — как продажная любовь. Она механистична. А тут особый случай… Продажное не бывает хорошим.
— …Ну, и от какой же такой судьбы люди заболевают этой болезнью? — напомнил ему Цахилганов. — Ты ещё о Прометее хотел что-то важное сообщить. Вот о Прометее мне сейчас подумать как раз необходимее всего.