5/4 накануне тишины

— И что дальше? Что?!.

— Ты из мамы сделал Одну Послушную Девочку. В каске. Улыбающуюся. На которую можно ронять железобетонные плиты. И плиты падают, падают всю жизнь. А она только улыбается… И опять улыбается… Но я в Твоей каске по жизни ходить и улыбаться — не буду. Ни в чьей не буду. Ни-ког-да!

— …Много ты понимаешь! Нос утри! Пилорама. Бензопила. Не будет тебе никакого костюма! Хоть ты обрыдайся…

228

Цахилганова ждёт машина под окном. И он уезжает под монотонный, низкий рёв Степаниды. Однако возвращается с полпути.

— Это мама — сама! — сделала из себя такую девочку в каске! — кричит он в пространство квартиры с порога, не раздеваясь. — Потому что мама — умная, в отличие от тебя… А ты — заносчивая идиотка! Ты не понимаешь того, что у женщины на свете лишь два пути! Первый — позволять себе всё понимать. А значит, быть одинокой, то есть — сломанной. Помнишь свою куклу, которую изгрыз Чак? Вот так же у них трясутся и заваливаются глаза внутрь — как у сломанных кукол, точь-в-точь, у этих понимающих! И я видел таких женщин, их много! — грозил он пальцем в пустом коридоре. — Второй же путь — быть блаженной: верить в мужскую ложь, бежать от пониманья как от чумы, и улыбаться, улыбаться, улыбаться. Вот это и означает жить в каске. А проще — это означает для женщины: жить! Глупая!

Но — про — то — что — можно — быть — женщиной-удавом — расчётливой — отстранённой — любовницей — короче — быть — Ботвич — он — почему-то — не — говорил — ей — никогда — а — может — зря…

— У каждой женщины пути — только два! — повторяет Цахилганов своей дочери-десятикласснице, благоразумно не выходящей в коридор. — Если только она не исчадие ада!

Да! Да!..

229

Но перед разбушевавшимся Цахилгановым появляется вовсе не Степанида, а Любовь, собравшаяся на работу. Она накидывает поношенный свой плащ и поправляет, поправляет воротник вздрагивающими пальцами.

— Что ты так кричишь? Стеши нет дома. Она ушла десять минут назад. И… Не тревожься ни о чём. Детей не учат слова, их учит время… Вы ссоритесь, потому что очень любите друг друга.

— Прости, я думал… Тебя совершенно не слышно. Значит, ты ещё не ушла… Подвезти на работу? У тебя вид… уже с утра усталый. Что, заболела?

— Не заботься об этом. У тебя столько дел! Прости Стешу. Поезжай, не волнуйся. Тебе… не полезно.

Что это? Кажется, она даже не причёсана толком. Волосы, перехваченные аптечной резинкой, сбились на сторону, и вообще…

— Люба. Ты в последнее время совсем не смотришься в зеркало перед уходом. Отчего это?

— Оно… блестит, — смущённо улыбается Люба — смущённо, беспомощно, виновато. — Блеск. Блеск стекла. Он слишком… резкий. Мне от него больно… Всё вокруг резкое такое! Звуки, жесты. Краски… Режет всё. Кажется, я не справляюсь с жизнью. Не получается что-то.

— Ну ладно, до вечера! Причешись, не забудь. Мы ещё с тобой поговорим.

Потом. Потом. Потом.

230

…Потом он закрутился на целую хмельную, тяжёлую неделю — с гулянкой в офисе, с утренней головной болью, с песнями навзрыд:

про чёрного ворона,

про чёрную шапку

и про лучину,

догорающую вместе с человеком…

От мужской утомлённой компании Цахилганова понесло по городу. Сначала — гостиница и две смуглые девицы в разноцветных бантах, похожие на двух рослых весёлых обезьян,

— быстрая — проверка — у — венеролога — на — всякий — случай —

затем — Дашина квартира с опущенными средь бела дня шторами и широким надувным матрацем на полу, пружинящим как батут.

Крапчатая — кожа — мило — косенькой — Даши — особенно — тонка — на — ощупь — после — обезьян — шершавых — как — наждачная — бумага.

Снова — венеролог: ведь кто её, мягкую Дашутку, знает? Улыбчиво-сонную, ничему не сопротивляющуюся,

не сопротивляющуюся никому…

Потом — надушенная, скучная Ботвич, заставляющая его злиться, а значит, пить всю ночь,

ругаясь скверно, безобразно.

Эту сантехнику ей надо срочно менять на финскую, которую не достать в Карагане. Но в Москве…

И, наконец, на рассвете Цахилганов дома,

потому что на венеролога пока нет никаких сил и никакого времени –

выспаться бы!

231

Любины руки осторожно ставят перед ним на стол большую стопку водки, горчицу и соль. И высокий хрустальный стакан с капустным рассолом, в котором плавают зёрна укропа. Руки, чуть вздрагивая, подают ржаной хлеб, яйца всмятку, фарфоровую чашку с жирным говяжьим бульоном…

— Люба, голубушка, ты бы хоть поругала меня однажды за что-нибудь, — просит Цахилганов, похмелившись. — Что ты молчишь всё время, Люба? И не спрашиваешь ни о чём.

— Сейчас тебе будет легче.

— Посиди со мной, Любушка. Скажи хоть, чем ты живёшь, когда меня нет? Я — занят, всё летит мимо меня, я не замечаю многого.

Она присаживается напротив, низко опустив голову. И дёргает, дёргает край передника,

как же сильно стали дрожать у неё руки.

— Я живу… хорошо.

— Скучно тебе?

Обидно — хотел — спросить — он — обидно?

Люба припоминает сосредоточенно,

не поднимая головы:

— Не скучно… Вчера у меня была… радость. Я встала гораздо раньше Стеши. У меня образовалась бессонница лёгкая. И я поэтому сготовила ей кроме яиц и кофе оладьи, она их любит… Вторая радость была — воротничок к платью подшила ей новый. Кружевной. Она любит — белые… Я купила его у тётки, совсем дёшево, он так хорошо связан. И он очень понравился Степаниде. Она пошла в школу счастливая: радость!.. Третья радость сегодня случилась: ты дома. Вернулся живой. Вот… А неделю назад, под утро, ты храпел. Я люблю, когда ты храпишь. Уютно делается, как если бы сверчок за печкой пел. Тоже мне радость была.

Странная, странная Любовь: вернулся живой… С фронта, что ли?

Да, с фронта развратных боевых действий. Побывал, можно сказать, на самом передке. И не однажды…

Устало улыбаясь собственным проказливым мыслям,

Цахилганов чувствует наконец-то,

что… голоден невероятно!

232

Ледяной рассол жадно выпит. Вторая стопка водки — залпом — тоже.

Хорошо, однако, дома! Тихо, чисто…

— Люба, а женская ревность? — постукивает он мелко чайной ложкой по куполу тёплого яйца. — А упрёки? А требования? Что ж ты никогда мне их не предъявляешь? Имеешь право, между прочим.