56-я ОДШБ уходит в горы. Боевой формуляр в/ч 44585

– Ну на конец – это по желанию, – хохочет ротный, – а вот на погоны – обязательно.

Ну ладно офицеры, не слишком уж и часто они вспоминали о моем воинском звании, а вот сослуживцы по роте… Вот сколько звезд на небе, столько раз я и выслушал, что «лучше иметь дочь-проститутку, чем сына-ефрейтора». Я стал мрачен, злобен и ужасно раздражителен. Особенно меня Фарид Валитов, боец из второго взвода, доставал. Он татарин, как и я, только я с Волги, а он крымский. Призвали его из Узбекистана. Прозвище у него Челубей. Так вот эту фразу про сына и дочь он аж на трех языках повторял: на русском, татарском и узбекском. Еще у нас и настоящий немец во втором взводе служил, из Казахстана парня призвали, так вот его Челубей попросил выучить, как поговорка про ефрейтора и на немецком языке звучит. Тот его и обучил. Теперь уже и на немецком прокаркал мне в лицо Челубей поговорку про ефрейтора. Достал он меня, полиглот хренов. Два раза я гордо бросал ему вызов: «Ты, козел! Пойдем поговорим!» И два раза был избит, роста мы были одного, но мышечной массой он меня раза в три превосходил.

Жизнь моя стала горька, судьба туманна, военная карьера неопределенна, а воинское звание «ефрейтор» ненавистно. В сладких мечтах я видел, как стою перед строем роты, а с моих погон «с мясом, с корнем» срывают ненавистную лычку. И вот, дело в феврале было, сплю я на своей койке в палатке, помимо тощего байкового одеяла еще и шинелью укрылся, и снится мне чудный, просто волшебный сон.

Стою я на горе и точно знаю, что это греческий Олимп. Вижу сидящего на троне седовласого величественного старца. На голове у старца золотой обруч, в правой руке лира, в левой развернутый свиток, на свитке надпись: Гомер «Илиада». Сам знаю, что место поэтов – это Парнас, но это же Гомер. Геракла же к богам причислили, а Гомер – это античный Геракл изящной словесности. Кабы не поэты, то кто бы про этого Геркулеса-то знал? Заслужил Гомер божественный титул, да еще как заслужил! Вот это да! Попасть на Олимп увидеться с самим Гомером, значит, я достоин, достоин и еще раз достоин! От такого счастья ликует моя душа. Дело в том, что до двадцати лет я не только пописывал стишки, но и весьма самонадеянно считал, что обладаю незаурядным поэтическим даром. Стишки были такого качества, что в слове «писал» как угодно ставь ударение – ив любом случае не ошибешься. Ну да ладно. Подхожу я, значит, строевым шагом к Гомеру и приветствую его:

– О, ты! Сладкозвучный отец поэтов, рад увидеть тебя на Олимпе! В месте для достойных, самых избранных поэтов.

– Это вы-то избранный поэт? – недовольно отвечает мне Гомер и с едким сарказмом спрашивает: – Вы что это возомнили о себе, товарищ ефрейтор?

О, бессмертные боги Олимпа! Неужто и вы знаете, что я ефрейтор? Нет мне спасения. Вижу, что и тут придется мне вместо кубка с амброзией испить горькую чашу позора.

– О, ты, богам подобный! – жалобно ответствую я Гомеру, стараясь, чтобы в моей речи прозвучали и «стопы» и «ямбы». – За что мое терзаешь сердце? Иль мало я страдал? Иль мало мук я испытал? Божественный орел терзает печень Прометея, так и мне с насмешкой страшной напоминают о моем позоре! О, сладкозвучный! Многоямбный! О, сжалься надо мной!

– За твой бред, что осмелился ты называть стихами, – крайне язвительно и в прозе бросает Гомер, – тебе еще мало досталось. Как жаль, что нельзя тебя сварить в кипящем масле.

Но сравнение с богами Гомеру понравилось. Даже великому поэту все равно приятна беспардонная лесть. Подумал Отец Поэтов, пожевал губами, поморщил в раздумьях высокое чело и молвит:

Гомер:

Коль ты клянешься не позорить поэзиюСвоим бесстыдным рифмоплетством,То дам тебе совет от мудрых.

Ефрейтор:

Клянусь великой «Илиадой».

Гомер:

Так помни же свою ты клятву.А теперь внимай!.Прекрасную ЕленуПарис похитил.Конь эллинов зашел за стены Трои,И царь Итаки,Многомудрый Одиссей,Циклопа ослепил.Для умного достаточноСего услышать.Коль не поймешь,То оставайсяБогов насмешкой —Ефрейтором…

Ефрейтор:

Постой, постой. А как же…

Гомер:

Прощай! И помни клятву.

Ефрейтор:

Слова твои – на сердце камни.Так холодно мне стало,Наверно, это лед Аида.

Просыпаюсь, шинель сползла, одеяло не греет, холод собачий. Достаю упавшую на дощатый пол шинель, укутываюсь и, согревшись, размышляю: а чего бы это значило? Если это вещий сон, то где прямые указания? Если нет, то какого черта мне Гомер приснился? Ругаю великого старца: «Такой-сякой не мог ясно, что ли, сказать? Я же не под стенами Трои нахожусь, а в советской армии служу». Вообще-то, я знаю, что любого поэта вином не пои, а дай только себя любимого процитировать. Вот и Гомер не удержался, намолол, как обкурившийся дельфийский оракул, а я теперь голову ломай. И вот тут меня и осенило – все враз стало понятно. Парис с Прекрасной Еленой, троянский конь, Одиссей и циклоп – это же прямое указание к действию, это же подробный план, пусть он и зашифрован, но я не зря добровольно, еще раз подчеркиваю, добровольно читал «Илиаду» и «Одиссею». Да, я не царь Итаки, многомудрый Одиссей, но зато десантник, пусть даже и ефрейтор.

Был у меня трофей, ручка «Паркер» с золотым пером, я ее даже на водку менять отказывался, так она мне дорога была. Где взял? Шел… шел… да и нашел, на боевой операции. И мечтал я этим золотым пером написать свои самые лучшие творения. Но раз уж поклялся не сочинять больше стихи, то надо держать свое слово. Зато я точно знаю, кто спит и видит такую ручку заиметь.

И вот утречком с тяжелейшим вздохом жгу в печке-буржуйке свой дневник, в котором писал кроме документальной прозы и поэтические творения. Жечь-то жгу, а сам весьма самонадеянно сравниваю свой поступок с решением Гоголя предать огню вторую часть «Мертвых душ». Утешился таким сравнением и прямиком направился в штаб бригады. Одет – строго по уставу, даже кирзовые сапоги черной ваксой начистил. Захожу в палатку, где строевая часть размещается:

– Товарищ капитан! Разрешите обратиться?

– Слушаю вас, – удивленно смотрит на меня начальник строевой части, полный, лысоватый и вечно всем и всеми недовольный капитан Худин, и с недоумением спрашивает: – Вас разве вызывали?

По доброй воле солдаты в штаб не ходили, а уж строевую часть вообще избегали.

– Товарищ капитан! – лихо докладываю я. – В честь грядущего праздника, дня советской армии и военно-морского флота, разрешите сделать вам скромный подарок!

Достаю из кармана и передаю сидящему за самодельным столом капитану «Паркер».

Худин рассматривает ручку и, ликуя, определяет:

– Да у нее перо золотое!

– Так точно! – мужественно-строевым голосом подтверждаю я. – Золотое.

Капитан, вертя в руках «Паркер», с сомнением на меня смотрит. По-своему, по-штабному он был честный офицер и потому сразу предупредил:

– Раньше времени на дембель отправить не могу, комиссовать тоже и с отпуском вряд ли получится.

– Да я не за этим, – мягко успокаиваю его я.

– А зачем? – выйдя из-за стола, сурово и подозрительно спрашивает меня начальник строевой части.

Вид у него такой, будто я «враг рода человеческого Вельзевул» и собираюсь предложить ему продать родину. А он заранее набирается сил для гордого и решительного отказа.

– Мне, товарищ капитан, вот какая помощь нужна… – мягко и вежливо прошу я и разъясняю что, зачем и почему. Прошу сохранить мое инкогнито.

– Ах, это… – с облегчением вздыхает капитан.

Вернувшись на свое место, он убирает в стол мой подарок, уверенно обещает:

– Это я запросто сделаю, на праздник приказ будет готов.

– Спасибо, товарищ капитан! – радостно я его благодарю и опять-таки по уставу спрашиваю:

– Разрешите идти?

– Идите, ефрейтор, – улыбается Худин и уже по-свойски предлагает: – Заходи, если что…

Двадцать третье февраля. На передней линейке делает вид, что застыл в строю, пока еще трезвый батальон.

Суровый комбат торжественно зачитывает праздничный приказ по бригаде: поздравления, поощрения… И тут как запнулся комбат и, прежде чем огласить следующую строку приказа, внимательно про себя еще раз ее прочитал, потом как засмеется… Цитирую дословно: «За успехи в боевой и политической подготовке присвоить рядовому Валитову воинское звание – ефрейтор».