730 дней в сапогах
Шрифт:
– Цок. Цок. Цок!
Неприятный звук! Как будто кто-то неумело крадётся. На разводе начальник штаба изо дня в день рассказывал грустную историю о гибели целой роты от лазутчиков: то ли японцев, то ли китайцев.
Лёха выскочил на ЦП. Никого!
– Цок-цок-цок! – услышал он, вернувшись. Что за идиотизм? Так недолго и фишку прозевать. А за это по головке не погладят! Вдруг зайдёт дежурный офицер и увидит бедного художника за работой над дембельскими альбомами?
Лёха прислушался внимательнее. Даже вытянул шею. Звуки прекратились. Тальянкин
– Палёный, ты не слышал ничего?
– Нет-нет! Ничего не слышал! Сейчас всё постираю и уйду! – старослужащий закрылся ладошками, ожидая удара по голове.
– Тебя, идиота, спрашиваю! Слышал какие-нибудь звуки?
– Нет-нет! Ничего не слышал!
Вразумительного ответа от идиота не дождёшься. Лёха вернулся к письму. Исписал полстраницы.
– Цок-цок-цок!
Звук действовал на нервы. Лёха выскочил из комнаты, сжимая штык-нож. Но, никого! Он замер. Звуки шли из умывальника. Палёный, жив ли?
– Чего делаем? – гаркнул под ухо Лёха.
– Да я, тут, поссать заходил. Я всё-всё постираю!
– Кто цокал?
– Не слышал, не знаю, не бей!
Как говорить с таким чмырём, на ему понятном языке? Лёха сжал ухо Палёного тремя пальцами и прижал к раковине лысую голову.
– А-а! А-а. А-а, – визг Палёного становился всё ниже и тише.
– Кто стучал?
– Я не стукач!
Какой с ним разговор? Лёха прошёл в туалет – никого! Тальянкин задержался в дверях. Он молча наблюдал за Палёным.
Чмырь сделал шаг от раковины.
– Цок!
Ещё шажок.
– Цок!
Во, дела!
– Как ты это делаешь?
– Я, я ничего не делаю!
– Ну-ка, пройдись!
– Цок-цок-цок!
– Палёный, сядь!
Палёный сел.
– Ноги на лавку поставь!
Палёный закинул босые ноги на скамейку. Иссиня чёрные пальцы покрывали толстые грязные ногти, загнувшиеся до самого пола! Вот тебе и цок-цок-цок!
– Всё отстирал?
– Так точно!
– Шагом марш в Ленинскую!
Палёный зашёл в комнату и замер.
– Вот тебе ножницы, обстриги ногти, понял?
Лёхин приказ особого энтузиазма не вызвал. Палёный хотел спать, зевая во весь рот, он не хотя начал состригать свои цокалки.
– Кому носки стирал?
– Много кому, а тебе не буду!
– Почему ты чмо, Палёный?
– У меня поддержки нет, вот почему!
– Откуда ты?
– Из Москвы.
– Ясно. А почему ты Палёный?
– Спалился.
– Когда?
– Я в свинарнике служил. Деды у нас бухали.
– Тебе, небось, перепало?
– Отпил чуть-чуть, пока банку нёс. Потом уснул с бычком в хлеву. Ну и спалил шинельку вместе со свиньями.
– Все свиньи сгорели?
– Одна только. И ту зампотыл забрал, сволочь.
– А потом что?
– Потом в дивизион пришёл фазаном. Стали издеваться: бить по лицу и по яйцам, заставили работать наравне с гусями, а потом и с духами.
– Теперь дедом носки для духов стираешь?
Палёный всхлипнул.
– Своё-то, когда последний
раз стирал?– Некогда мне! Тальянкин, я спать хочу.
– Мотай-ка в умывальник и стирай своё тряпьё!
– Дак ведь, не высохнет до утра!
– Сырое оденешь, не сдохнешь.
– Да чё я себе стирать-то буду?!
Вот же, мразь какая! Лёха разозлился.
– Бегом! – прикрикнул Тальянкин, подражая голосу Быдуся. Сработало.
Палёный снял хэбушку и исчез в умывальнике.
Лёха дописал письмо и пошёл проверить, как там Палёный?
Палёный включил воду, бросил в раковину свои шмотки и завалился спать на деревянную скамейку.
Лёха вздохнул. Разве это человек? Что он сможет сделать без внушения? Это же декоративный щенок, уделанный собственным помётом – который и жрать без пинка не станет!
– Вставай, придурок! Забирай свои шмотки и спи, чмо!
– Это ты чмо! Зачем мою хэбушку замочил?
Что делать, пришлось врезать чмырю по лбу, для его же блага.
Палёный умолк, вскочил на ноги и принялся усердно шоркать своё тряпьё.
– Что тут за кавардак? – раздался голос дежурного по части.
– Палёный вещи стирает.
– Твои, Тальянкин?
– Свои я стираю!
– Тебя, дебила, не спрашиваю! Тальянкин, что ты гонишь? Он своё ни в жизнь не постирает! Уж я-то знаю.
– Я его заставил.
– В этом, любезный, я нисколько не сомневаюсь!
Вот и попал рядовой Тальянкин в чёрный список по неуставным отношениям. Из-за доброты к чмырю болотному!
– Почему в каптёрке свет горит?
– Сейчас выключу.
– Открой-ка двери!
Так и фишку прозевал! Теперь – в немилость к покерам, что похуже шакальего чёрного списка…
И пошли чёрные дни. Один за другим. Под жёстким прессингом азиатов пришлось Тальянкину работать наравне со всеми. В нарядах по столовой Мага его ставил исключительно в мойку. Одного. Но Лёха не позволял себе опускаться до уровня Палёного. В мойку он надевал старую хэбушку и сбитые сапоги. Свежее бельишко Лёха доставал за счёт сохранившихся связей кое с кем из тыловиков.
В самый зной посреди лета, когда Лёха, обливаясь едким потом, принимал в окошке мойки грязную посуду: сердобольный прапорщик подал ему в скользкую от жира ладонь – кусочек сахара с офицерского стола.
– Это почему не в тарелке?
– Это для тебя, сынок.
Папаше было немногим за тридцать…
Закурив, Лёха подумал. Он осознал всю глубину своего падения. Неужели и зампотыл в пророках? Сейчас выполняю положенную солдату работу, скоро начну «помогать» другим, затем выполнять разные поручения, а потом пахать за всех в полный рост: стирать, гладить чужое бельё и чистить сортиры!
Маге он больше не нужен. Зачем тому лесная тропа Бати, если в распоряжении весь автопарк части? А каждый азиат считает своим долгом зачмырить Лёху. Частенько приходиться вскакивать по ночам, отбиваться от двоих-троих сослуживцев, отказываясь «помочь наряду». Долго ли продлиться столь шаткое положение?