A and B, или Как приручить Мародеров
Шрифт:
Мальсибер никогда, не единого раза за всю свою жалкую никчемную жизнь не называл ее по имени, и когда он наконец сделал это, Эмили показалось, будто теперь ее имя осквернено навеки.
— Что за зелье ты варишь, цыпленок? — вкрадчиво спросил он.
Эмили вскинулась, застанутая врасплох неожиданной сменой темы. Мальсибер безотрывно смотрел на нее, с интересом наблюдая за реакцией. Он был не просто психом. Он был расчетливым и очень умным психом.
— Такие компоненты… Все и ничего, — Мальсибер расслабился, увел взгляд к потолку и потер пальцем подбородок. — Если взять определенную часть, можно сварить из них обыкновенное
Мальсибер довольно рассмеялся собственной шутке и проворно вскочил на ноги. Он смотрел на Эмили сверху вниз, наклонив голову вбок, словно какая-то птичка, и всего через мгновение взвился в воздух.
— Чего ты недоговариваешь мне, сука?! Что ты скрываешь?! ГОВОРИ, ШВАЛЬ!
Он кричал, бесновался, и если б только не остатки Империо, Эмили бы уже попыталась броситься прочь. И ничего хорошего из этого бы не вышло.
— Решила поиграть в молчанку, да? — он начал повсюду швырять предметы, и они врезались в мягкие стены и отскакивали с обиженным приглушенным стуком. Теперь она поняла, для чего эта комната так старательно была обита войлоком. — Думаешь, раз мы ровесники, раз когда-то были на одном факультете, можно так поступать с Энтони Мальсибером?! Водить его за нос?!
Он бросался ножами, чашами, тяжелыми медными тарелками и серебряными кубками, рвал со стен гобелены, топтал ногами ковер, заливался яростными слезами, до крови растерзав губы и разбив кулаки о стол.
Она знала, что он делает это напоказ, ради представления, спектакля, но легче от этого не становилось.
На двадцатой минуте, когда Эмили уже начала сбиваться со счета, Мальсибер замер с поднятым в руке золотым кувшином, крепко сжал губы и медленно повернул голову к Эмили.
Он улыбался, и кровь размазалась у него по лицу. Он ждал, когда она не выдержит, но Эмили молчала, и не было ничего, что заставило бы ее заговорить. По крайней мере, сегодня.
Мальсибер усмехнулся, отбросил в сторону кувшин и облизал губы.
— Ты держишься неплохо. Даже заводишь меня, — он сложил руки на груди. — Но ты не первая и даже не десятая в этом подвале. Здесь побывало много крепких малышек, и каждая из них рано или поздно ломалась. Рано или поздно, Паркер, я получу твою душу. Просто верь мне, это может быть даже приятно.
*
Малфой-мэнор
Элизе было плохо. Очень.
Она видела призраков рядом с собой, слышала их тихие тоскливые голоса, вой и плач, чувствовала, как кто-то касается ее рук осторожными ледяными прикосновениями, смеется и рыдает над ухом и тянет ее, постоянно тянет ее куда-то…
Элизе было жарко, и ей хотелось разбежаться прямо по длинному мраморному коридору и прыгнуть в ледяное озеро под ее балконом. А потом ей становилось холодно, и через мгновение она находила себя возле туалетного столика с разожженной свечой, над которой дрожала ее рука, и по комнате плыл сладкий запах паленой кожи…
Она сходила с ума.
Ее тело сходило с ума.
Голоса в голове сходили с ума.
И мать… Она приходила все чаще, садилась рядом на широкой разобранной постели, брала ее руку в свои теплые мягкие ладони и нежно водила пальцем по выступающим жилкам.
В один из таких диких, переполненных отчаянием
и безумием вечеров, Элиза поняла, что готова пить чертово зелье вместо обеда и ужина, только бы видеть маму чаще.Смотреть, как та улыбается своими аккуратными губами; как собираются морщинки на ее лице вокруг глаз, губ и на лбу, стоит ей лишь тепло подмигнуть дочери; любоваться ее ссутулившейся, состаренной фигуркой, закутанной в любимую серую шаль…
Мама угасла так быстро и умерла так нелепо, что Элиза запомнила лишь эту идиотскую серую шаль, в которую она кутала плечи, когда ее вновь и вновь настигал озноб.
Элиза попрощалась с ней перед отъездом в Хогвартс, тщательно делая вид, что верит словам отца о скором выздоровлении мамы. Она улыбалась ей и улыбалась, пока у нее не начинали неметь губы и скулы, рассказывала веселые истории про школу задорным голосом, в большинстве своем выдуманные, и упорно смотрела в сторону, когда в глазах матери проскальзывали теплые растроганные слезинки.
Когда Элиза стояла на перроне перед пыхтящим лакированным ярко-алым Хогвартс-Экспрессом, она знала, что больше не увидит свою мать.
Она хотела остаться, даже заикнулась об этом отцу, но он так лживо и широко улыбнулся, замахал руками и начал уверять ее, что беспокоиться не о чем, что Элиза проглотила последующие слова и лишь молча кивнула. Она жаждала быть с мамой до конца, она хотела держать ее за руку, только бы она улыбалась до последней минуты, только бы не уходила в одиночестве, но понимала, какое это для той испытание — из последних сил делать вид, что все хорошо.
Может быть, она бы и призналась Элизе честно, но отец ей не позволил. Он не хотел расстраивать дочь.
Письмо пришло всего лишь через неделю после начала занятий.
«Эрмина… все».
И больше ничего. Ни соболезнований, ни утешающих слов, ни просьб приехать домой.
Одна жалкая строчка, в которой даже не было слова «мама», лишь скупое и такое чужое имя, которая мать ненавидела и просила называть ее просто Эри.
— Все будет хорошо, клубочек, — тихо сказала мама, пожимая ладонь Элизы. — Веришь?
Она казалась рассыпчатой, готовой распасться на песчинки в свете редких свечей, удерживаемая здесь лишь одним сознанием Элизы.
— Я поправлюсь, веришь, клубочек?
«Не верю, мама».
— Конечно, мама…
В комнату постучали, и призрак Эрмины, улыбнувшись как-то неловко и испуганно, растаял в сумраке комнаты.
— Элиза? — приглушенный голос Эрики раздался с другой стороны двери. — Тебе пришло письмо от какого-то… — она пошуршала конвертом. — …Питера. Твоя сова билась в окно целый час, но ты ее не пустила, и она прилетела ко мне, так что… — Эрика постояла под дверью, надеясь хоть на какую-то реакцию. — Все хорошо, Лиз?.. Впрочем, ладно… я оставлю под дверью. Не забудь, дорогая.
Эрика сейчас была похожа на маму в ее последние дни. Она усыхала на глазах, робко улыбаясь своей племяннице, сыну и его невестке. Иногда подолгу смотрела в огонь, так, что даже вязание выпадало у нее из рук. Она все чаще набрасывала на плечи молочно-белую пуховую шаль с золотистыми прожилками, все реже надевала нарядные платья, превращаясь из изысканной аристократки в состаренную горем старушку.
Что бы ни думал Люциус, Элиза не смогла бы причинить тетушке вред.
Не сейчас, когда она была так похожа на свою сестру, Эрмину.