А облака плывут, плывут… Сухопутные маяки

— Ну вот она и отмучилась, — скажут они. Потом я отыщу в толпе высокую, как жираф, женщину с красивыми волнистыми волосами и букетом цветов в руке, подойду к ней и шепну на ухо:

— Хорошо жить в мире, где есть ты.

А пока мы продолжаем сидеть в машине. У нас есть еще немного времени. Яир выключает дворники и говорит:

— Хорошо, что ты съездила в Хайфу и успела с ней попрощаться.

— Да, — соглашаюсь я. — И в самом деле, хорошо.

По радио передают «Сестер милосердия» Леонарда Коэна. Он был в нашем списке еще двадцать лет назад.

Хорошо жить в мире, где есть Леонард Коэн.

1998 г.

СУХОПУТНЫЕ МАЯКИ

1. Глаз циклопа

Когда Реувену Шафиру исполнилось шестьдесят, он получил письмо о досрочном выходе на пенсию (которое про себя обозвал приказом об увольнении) и с этого момента стал не только часто думать о своем прошлом, но и рассказывать самому себе свою жизнь, как повесть, глава за главой, так же, как недавно, в начале весны, он рассказывал ее своему сыну Оферу. Утром того дня Реувен приехал в Тель-Авив на совещание в здании «Рабочего комитета» и решил воспользоваться этой возможностью, чтобы повидаться с сыном. Офер жил на улице А-Яркон. Они сидели на балконе и смотрели на море. Реувен старался не обращать внимания на видеокамеру, уставившуюся на него равнодушным глазом циклопа, и все равно чувствовал, что помимо своей воли начал говорить как-то чересчур литературно, то и дело без особой необходимости вставляя в речь «красивые» слова и выражения.

— Слушай, — сказал Офер, закурив сигарету и прищурившись, — если камера тебе мешает, я могу ее в принципе выключить и включить магнитофон. Это же все равно пока только предварительная беседа. Я даже не знаю еще, буду использовать этот материал в фильме или нет.

У Реувена перехватило дыхание. Вот точно так же, сквозь дым сигареты и щуря свои зеленые глаза, смотрела на него когда-то Эммануэлла. Он вспомнил, как в течение многих лет — и до развода, и после него, во время их редких телефонных разговоров — Эммануэлла постоянно, вплоть до самой своей смерти, кашляла, но вслух этого говорить не стал. Не стал он и спрашивать у Офера, почему тот до сих пор не женат. Ведь в таком возрасте у нормальных мужчин, как правило, есть семья и дети. «А что, если…» — вдруг подумал он с ужасом, но сразу отогнал эту мысль от себя. Да нет же, глупости. Просто он сейчас слишком занят своими фильмами. Вот на прошлой неделе, например, в «Гаарец» писали, что он хочет снять документальный сериал о деятельности Моссада в 50—60-е годы: о постыдном провале ^[26], похищении Эйхмана, прочих операциях… Они сидели на балконе, и Реувен рассказывал сыну, как много лет назад он, вместе с другими израильскими агентами, работал в Марокко. Их задача состояла в том, чтобы вывести оттуда последние сто тысяч евреев. Надо сказать, что ныне эти времена казались ему гораздо более бурными и опасными, чем они были на самом деле. Его непосредственным начальником в Касабланке был тогда Эмиль Тальмон.

— Помнишь его? — спросил он Офера. — Когда ты был маленьким, мы часто ходили к нему в гости. Ты, мама и я.

— Конечно, помню, — сказал Офер. — Такой рослый, широкоплечий, верно? У него был высокий лоб, седые волосы, добрые голубые глаза, и он часто хохотал.

Помнил он и жену Тальмона, Юдит. Она была почти такая же, как муж, высокая и крупная, с широким скуластым лицом, густыми светлыми волосами, прихваченными двумя гребнями, большими, голубыми, как у Эмиля, глазами и смеялась глубоким грудным смехом. Еще он помнил, что у нее был сильный французский акцент. Вместо «р» она говорила «х» и называла его «Офех». Офер любил бывать в их большом доме, в Герцлии, и обожал купаться в их бассейне, но его всегда удивляло, почему глаза у них у обоих были такие же голубые, как вода.

— Я думал — это, наверное, потому, что они по нескольку раз в день плавали под водой с открытыми глазами, — сказал Офер. Он тогда жалел лишь о том, что у них не было сына его возраста, да и вообще не было детей. — Я никак не мог взять в толк, чему они все время так радуются, брызгая друг на друга водой в бассейне, если у них нет детей. Кстати, а почему у них не было детей?

— Не знаю, — ответил Реувен, — никогда не интересовался. — Ему страшно хотелось спросить сына, почему у него самого до сих пор нет детей, но вместо этого посмотрел в бездонный «глаз циклопа», поправил очки, прокашлялся и стал рассказывать про своего командира: — Эмиль Тальмон пережил Холокост, был партизаном, членом молодежного сионистского движения, потерял родителей и младшего брата и бежал из Польши в Венгрию. Гестаповцы поймали его, пытали и приговорили к смерти. Однако за два часа до казни Красная армия взяла город, и его освободили. Вместе с русскими он дошел до Вены, принимал участие в акциях группы «Мстители», которая занималась ликвидацией высокопоставленных нацистов, и нескольких из них задушил собственными руками. Как крыс. — Реувен посмотрел в глазок камеры, крепко сцепил ладони и показал, как Тальмон душил фашистов. — Затем он сел на «Альталену» ^[27], прибыл в Палестину и, если так можно выразиться, сам себя завербовал в Моссад. Заявился туда в один прекрасный день и сказал, что хочет заниматься чем-нибудь интересным и опасным. Тогдашний глава Моссада Шауль Авигур послал его с заданием в Европу, и в Брюсселе он познакомился с Юдит. Правда, тогда ее еще звали Катрин. Она говорила на пяти языках и была прекрасна, как молодая Симона Синьоре. Ее мать была бельгийкой, членом королевской семьи, а отец — немцем. И хотя родители всеми силами ее отговаривали, она все равно приняла иудаизм, вышла за Эмиля замуж и уехала с ним в Израиль. Когда в шестидесятом году Исер Гаръэль направил Тальмона в Марокко, Юдит потребовала, чтобы ей разрешили поехать вместе с ним. Исер был против. «Лучше сиди в Париже или еще где-нибудь и занимайся воспитанием детей», — сказал он. Но Юдит заявила, что не собирается сидеть в Париже со всеми этими скучными женами дипломатов, которые только и делают, что шляются по магазинам и вечеринкам. «Я — шикса, — сказала она, — и смогу принести гораздо больше пользы, чем все остальные». После чего посмотрела Гаръэлю в глаза и добавила: «Между прочим, ради Израиля я отказалась от бельгийской короны». По-видимому, именно это его и убедило. Они приехали в Касабланку под чужими именами — он под видом английского бизнесмена Джона Сендерса, а она в качестве его любовницы-француженки, — сняли роскошную квартиру в высотном здании «Либертэ», записались в престижный гольф-клуб, чтобы завести знакомства в высшем обществе, и быстро подружились с членами правящей элиты. Юдит запросто болтала в парикмахерских с женами министров; их приглашали практически на все приемы; и вот как раз в это время туда приехал и я. — Сам того не замечая, Реувен заговорил громче. — Меня звали «Жак Рамон», и я был «сыном торговца кожей из Лиона» — такая у меня была легенда, — и знаешь, в этом была даже своеобразная ирония. Ведь мой дед, погибший в Освенциме, тоже был кожевенником. Меня направили в Марокко сразу после окончания юридического. Перед самым отъездом я окончил краткосрочные курсы. Нас учили уходить от слежки, шифровать, обучали азам арабского языка — на всякий случай, авось пригодится, — и плюс к тому я хорошо говорил по-французски. Я учил его в «Альянсе». В Касабланку я приехал через Париж и по прибытии сразу явился в офис к Тальмону. Он руководил там какой-то липовой фирмой, занимавшейся якобы экспортом и импортом, а Юдит у него была как бы секретаршей. Когда я пришел, Эмиль сидел в директорском кабинете во французском стиле. Костюм, купленный на Елисейских Полях, туфли из первоклассной кожи, дорогой одеколон… Он достал бутылку виски и налил себе и мне, но так как я до этого практически ничего не пил — разве что сладкое вино да чуть-чуть коньяка под селедочку, когда по субботам ходил с отцом в синагогу, — то я непроизвольно сморщился. Эмиль это заметил и засмеялся. «Сколько тебе лет, малыш?» — спросил он. Я сказал, что мне двадцать три. Кстати, ему самому в то время было лет двадцать пять-двадцать шесть. Я рассказал, что последние два года был председателем студенческой организации Иерусалимского университета, хотя он, разумеется, знал это уже и без меня. Его конечно же обо всем проинформировали. «М-да… — сказал он, посмотрев на меня искоса. — Ты у нас, как я погляжу, прямо прожженный политик, куда там… А вот пить, судя по всему, не умеешь. Да к тому же небось еще и девственник». — Офер посмотрел на отца удивленно и прищурился. Реувен смущенно улыбнулся. — Я весь съежился и вцепился рукой в лежавший на столе степлер, изо всех сил стараясь не покраснеть, но тут Эмиль встал, дружески похлопал меня по плечу и сказал: «Ладно, не переживай. Я уверен, что на тебя можно положиться». Он дал мне кличку Марсо — у нас там у всех были тогда конспиративные клички — и поручил координировать деятельность агентов, работавших в разных районах Марокко. И вот, под самым носом у султана Мухаммеда Пятого, отца короля Хасана, нам удалось вывезти в Израиль огромное количество евреев. Группами по пятьдесят человек, в автобусах и хлебных фургонах, мы привозили их черт-те откуда — с Атласских гор, из Магриба, из самых отдаленных деревень, расположенных за тысячу километров от Касабланки. Причем делали мы это по субботам, ночами. Никто не думал, что евреи способны нарушить заповедь субботы, но раввины дали нам на это разрешение. Возвращение на Святую землю, сказали они, важнее субботы. Потом — на пароходах — мы переправляли людей в Гибралтар, а уже оттуда — на самолетах «Эль-Аля» — в Израиль, в Лод. Ну вот… А потом случилось это несчастье с «Эгозом». Кто же мог знать, что начнется шторм? Эмиль так и не смог себе простить, что позволил им выйти в море в такую погоду без спасательных шлюпок на борту. Ведь среди утонувших были не только взрослые, но и дети… — Реувен перевел дух, взглянул на часы, и ему стало не по себе. — Господи, — сказал он испуганно, — я же совсем забыл. Меня Хая ждет. Я ей обещал, что сегодня вернусь пораньше и мы поедем в торговый центр. Нужно купить спортивные брюки и кроссовки для Йонатана.

Офер хотел было спросить отца, где он сам был в ту роковою ночь, когда «Эгоз» пошел ко дну, но не стал.

— Ладно, — сказал он, выключая камеру, — продолжим в другой раз. Тем более что неизвестно еще, пригодится ли мне этот материал для фильма или нет. Скорее всего, не пригодится.

— А знаешь, — заметил Реувен, — тебе бы стоило сделать фильм про Эмиля. Нет, серьезно. Поговори при случае с его женой, она тебе многое сможет порассказать. Правда, с тех пор, как он умер, мы с ней больше ни разу не виделись, но я слышал, что она открыла художественную галерею. Где-то в Старом Яффо, говорят…

Они попрощались, Реувен вышел на улицу, сел в «субару», открыл окно и включил радио. Передавали вечерние новости, но он слушал их вполуха: мысли его были далеко. Он вспоминал, как много лет назад Эмиль, Юдит и он с Эммануэллой отдыхали на Ривьере. В «дешво» с открытым верхом они проехали тогда вдоль всего Лазурного берега. Из Монако направились в Ниццу, оттуда — в Канны, затем поехали в Марсель, потом — в Париж. «Когда же это было? — думал он. — Конечно, после Марокко, и наверняка уже после нашей свадьбы. Значит, без малого тридцать пять лет назад. И вот уже ни Эмиля нет на свете, ни Эммануэллы… Господи, как же быстро пролетело время…» На въезде в Кармиэль машину тормознул молодой полицейский, и только тогда Реувен заметил, что едет со скоростью сто шестьдесят километров в час.

— Несолидно как-то, уважаемый, — сказал ему полицейский, облокотившись на окно машины. — А еще адвокат Гистадрута ^[28]. В разъездах все время, небось и без машины вам — никак. А я вот вам сейчас сделаю еще один прокольчик, и знаете, что будет? У вас надолго отберут права. Думаю, что как адвокату вам следовало бы с большим уважением относиться к закону. — И, усмехнувшись, добавил: — А то еще, чего доброго, самому придется к адвокатам обращаться…

И действительно, как в воду глядел. В течение всего последующего месяца Реувену пришлось бегать по судам, и в конечном счете судья в очках, по возрасту не старше Офера, отобрал-таки у него права на целый месяц, да к тому же оштрафовал на тысячу шекелей, из-за чего Реувен расстроился даже больше, чем из-за прав. И вот теперь он едет из Хайфы в Тель-Авив на поезде. До станции в Бат-Галим его подбросил Бени, отправившийся после этого в Адар, в свою телемастерскую, а на перекрестке Мира его должен подобрать Офер, который как раз сегодня едет из Тель-Авива в Иерусалим. Два раза в неделю он преподает там в киношколе. Кстати, хорошо, что он едет именно сегодня, потому что сегодня Реувену кровь из носу нужно быть в Госарбитраже по трудовым конфликтам. В полдевятого, не позже. Реувен очень надеялся, что хоть сегодня сын Абу-Джалаля, Джалаль — сходства имен отца и сына заставило его улыбнуться, — не свалится с очередным приступом и Абу-Джалаль на этот раз в суд все-таки явится. Причем вовремя. Потому что на последнем заседании судья Авнери, которую назначили исполняющей обязанности председателя суда («Как, кстати, ее зовут? — вдруг подумал Реувен. — Дафна? Да, вроде бы Дафна») из-за неявки истца во второй раз подряд психанула и отложила слушание дела аж до восемнадцатого мая. И хотя он попытался ей объяснить, что сын его подзащитного болен эпилепсией и, когда у него припадок, отец обязан с ним сидеть, она все равно разозлилась и заявила: «Это все пустые отговорки, адвокат Шафир. Вы только попусту отнимаете у суда время. Следующее слушание состоится в половине девятого, вы будете первыми. Но имейте в виду, если еще раз опоздаете, больше я откладывать слушание не буду».

«Нет, — думал Реувен, — я просто обязан вернуть этого парня на фабрику, просто обязан. Жена у него постоянно болеет, все время лежит на сохранении. Пятеро детей. Старший сын — эпилептик… Да и что он такого в конечном счете сделал? То же самое, что и все остальные. Просто их никто за руку не схватил, а ему, бедняге, не повезло». Он представил себе Абу-Джалаля. Высокий, крепкого телосложения, никогда не улыбается.

— Да что я такого сделал-то? — говорил он Реувену, с трудом сдерживая эмоции, во время их первой встречи. — Ну взял для своих детишек с фабрики пять трико, пару трусов, несколько носков второго сорта, признаю. А русские работницы ничего не берут, что ли? Разве они не уносят домой майки для своих детей и мужей? Я ведь все вижу, господин адвокат, только молчу. Все равно у нас весь склад нераспроданной продукцией забит. Да если хотите знать, там столько одежды, что хватит на три войны вперед всю армию одеть. Даже кальсоны есть, чтобы у бедных солдатиков в Ливане яйца не отмерзли. Нет, я уверен, они за мной следили. Специально в тот день человека на вахте поставили, чтобы он сумки проверял. Открывай, говорит, сумку, показывай, и сразу к Дагану меня поволок. А тот взял меня с ходу да и уволил. Этот Даган, он уже давно от меня избавиться хочет. Невзлюбил меня с самого начала. Потому что я иногда на работу не прихожу, из-за сына моего, Джалаля. Но ведь я, господин адвокат, дома не за чужой счет сижу, я бюллетень беру. Или за счет отпуска. Какая этому Дагану разница? Это все потому, что он шурина своего хочет на фабрику пристроить, брата жены. Прямо мечтает поставить его начальником отдела вместо меня. И вообще, можно подумать, он сам домой продукцию с фабрики не берет… Но поймите, господин адвокат, если я не буду работать, мне только одно и останется, что голову в петлю сунуть. А ведь я этого себе позволить не могу. У меня же сын больной, Джалаль…

— Не волнуйтесь, — постарался успокоить его тогда Реувен, — все будет хорошо. Мы обязательно восстановим вас на работе.

Но сам-то он уже знал, что фабрику собираются закрыть и что вскоре без работы останутся все вообще: и русские работницы из Нацрат-Иллита и Йокнеама, и арабские из Маилии и Таршихи, и трое завотделами, и Даган, и шурин его… Свыше пятидесяти процентов трудового коллектива собираются сократить уже на первом этапе. Количество безработных в стране и так с каждым днем растет, а теперь их станет еще больше. Да ведь и ему самому вскоре тоже придется уйти. В начале года он получил вежливое письмо, от которого у него перехватило дыхание и где подробно оговаривались условия его досрочного выхода на пенсию. Когда он пришел на прием к юридическому советнику Северного округа адвокату Шакеду, тот сказал:

— А что ты, собственно, Шафир, так расстраиваешься? У тебя же тридцать пять лет трудового стажа. Пенсия будет вполне приличная, да и вообще. Перестанешь мотаться по стране, сможешь заняться домом, садом, женой, внуками. Столярничать будешь, рыбу ловить…

Реувен хотел было возразить, что в Кармиэле нет моря, но сдержался и вместо этого заметил:

— Но ведь на мое место им придется взять троих. Это же обойдется им гораздо дороже.

— Так-то оно так, — согласился Шакед. — Но что же тут, брат, поделаешь? Ты ведь знаешь, что Гистадрут объявил о реформе, и это не просто предвыборный лозунг. В общем, похоже, нам, старой гвардии, пора отправляться на покой.