"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

За очень немногими исключениями русские эротические тексты, относящиеся непосредственно к эпохе Средневековья, остались незаписанными. О причинах этого говорится в окружном послании суздальского архиепископа Серапиона (1642): «Инии безумные человеки говорят скаредные и срамные речи, их же невозможно писанию придати» (Каптеров 1913: 12). Однако этнографы и фольклористы Нового времени застали в русских деревнях ситуацию, близкую средневековым описаниям. Единственной проблемой оказалось строгое целомудрие российской цензуры, сходной в этом отношении как до, так и после 1917 года. Вплоть до недавнего времени в России была невозможна публикация даже «классического» сборника А. Н. Афанасьева «Заветные сказки». Тем не менее в распоряжении исследователей имеется значительное число текстов, большая часть которых была опубликована за пределами страны (Топорков 1991: 307).

Нет ничего удивительного в том, что герой по имени Хотен Блудович не упоминается в известных фольклорных записях. По самой своей природе эротический фольклор подвижен и изменчив; очевидно, что непристойные песенки, которыми развлекались молодые новгородцы четыре-пять столетий назад, не дошли до нашего времени. Имя Хотена Блудовича могла сохранить лишь «присвоившая» его былина. Однако уже нарицательный характер имени новгородского героя роднит его с известными персонажами эротического фольклора. Так, независимо от ассоциаций с именем языческого бога как нарицательное воспринимается имя Ярилки в приведенной выше загадке. Еще более показательно имя старца Игрениша, который проносит в монастырь молодую девушку (Кирша Данилов 1958: 227 — 228). Термин «игра» использовался русской молодежью как обозначение праздничных развлечений, в том числе и любовных игр: «Весна пришла — игра пошла», «Игра же ты, моя игра.../ Мне игра не доиграна,/Таночек не довожен,/ Милый друг не провожен» (Берниггам 1991: 235).

Следы первоначальной песни о Хотене Блудовиче и Чайне можно заметить в самом тексте былины. Еще один из первых ее исследователей, А. М. Лобода, указал, что некоторые фрагменты былины сходны с песнями, традиционно сопровождавшими русскую свадьбу: в них также упоминается виноград, сад, ворота, пробитые копьем, жених изображается как победитель, захвативший в плен невесту (Лобода 1910: 173). Публикации свадебных песен обнаруживают почти буквальное совпадение с былиной.

В былине:

Он ткнул копьем да в широки ворота.

На Копьи вынес ворота середи двора...

(Григорьев 1910: 408).

В свадебной песне:

Да и ткнул копьем широки ворота.

Да разлетелись ворота середи нова двора...

(Колпакова 1973: 25).

Общая теория А. М. Лободы, утверждающая зависимость русского былинного эпоса от свадебной поэзии, безусловно не находит подтверждения. Это объясняет, почему данное наблюдение, сделанное еще в работе 1905 года, не было замечено позднейшими исследователями. Очевидно, однако, что в этом случае Лобода был отчасти прав. Свадебная или сходная со свадебными песня соединилась в былине с героическим сюжетом.

Свадебные образы сосредоточены в эпизоде разгрома терема, однако далее следует отъезд Хотена в чистое поле, и действие разворачивается в соответствии с сюжетом «герой и братья его возлюбленной». Впрочем, соединение это непроизвольно. Есть логика в сочетании двух сюжетных линий, посвященных соединению молодых людей. При сравнении истории Хотена Блудо-вича с балладами и южнославянскими песнями можно заметить, что столкновению героя с братьями его возлюбленной предшествует указание на близость этой любовной пары, описывается встреча молодого человека и девушки. Подобная же сцена есть и в былине об Алеше Поповиче и братьях Бродовичах (Смирнов, Смолицкий 1974: 208 — 223). Здесь столкновению Алеши и братьев предшествует эпизод, в котором на призыв Алеши сестра его соперников выбегает из терема «в одной-то рубащецки, без пояса, в одных-то цулоцках без башмациков» (Смирнов, Смолицкий 1974: 218 — 220), чем обнаруживает свои любовные отношения с богатырем. Помимо того, что прямое указание на это содержится в тексте былины, уже само описание девушки без пояса и башмаков является традиционным символом «греха» в песнях, сопровождающих весенние игры молодежи (Берн-пггам 1991: 240).

Свадебные метафоры в составе былины о Хотене Блудовиче обнаруживают подобное же значение, идеально соответствующее непристойному имени этого героя. На это указал еще А. М. Лобода, заметивший, что смятый виноград означает потерю девичества (Лобода 1910: 194). В свадебных песнях девушку называют «винной ягодой», смятой ветром и морозом (Колпако-ва 1973: 15); в некоторых песнях добрачная потеря невинности обозначается такими метафорическими выражениями, как сад, вытоптанный конем или всадником (Бернпггам 1991: 250), что буквально сходно с отдельными вариантами былины.

Так же как любовные игры молодежи, эротические метафоры поразительно похожи в разных традициях: девушка, не сберегшая свой «виноградник», упоминается еще в библейской Песни Песней. Столь же широкое распространение имеют образы «любовной битвы», известные от «Декамерона» Боккаччо до наиболее знаменитого китайского эротического романа «Цветы сливы в золотой вазе». В силу понятных образных ассоциаций упоминание взломанных ворот, так же как вытоптанный сад-виноград, означает потерю невинности, то же значение имеет разрушение терема, крыльца и т. п. Описание поведения Хотена в доме Чайны можно сравнить, например, с метафорой потери невинности в рассказе о везире Нур-ад-Дине из «Тысячи и одной ночи»: «...он забил заряд, и пушка выстрелила и разрушила башню» (Салье 1958: 212). Пушка — символ, естественно, позднейший, заменивший в текстах подобного рода колющее оружие — копье, меч или стрелу. Например, в казахском эпосе: «Слава удалому стрельцу, / Что не долго целясь в цель / Безошибочно попал» (Липкин 1958: 572). В романе «Цветы сливы в золотой вазе»: «Потом он опустился на корточки, прицелился, метнул копье и попал в цель» (Манухин 1986: 348). Или: «Миг, и копье пробило щит. Еще удар, и меч восстал...» (Манухин 1986, 2: 23) и т. п.

В некоторых случаях подобные метафорические изыски могли означать нечто большее, нежели условный язык эротических описаний. Та же символика прослеживается и в ритуальных действиях. Например, сексуальные оргии, происходившие в день праздника плодородия у некоторых народов Вьетнама, начинались пробиванием деки барабана, что, как фольклорно-литературные метафоры разрушения, означало дефлорацию (Страта-нович 1978: 65). Если в приведенном выше отрывке из «Тысячи и одной ночи» выстрел символизировал потерю невинности, то в ходе брачной церемонии у обитающих на юге Ирака озерных арабов жених выстрелом из ружья давал знак об этом событии (Тэсиджер 1982: 170 — 171). Особо можно выделить малайский свадебный обычай, напоминающий финальный эпизод былины о Хотене. В былине Хотен, подъехавший к дому Чайны, втыкает копье в землю; в малайской церемонии то же делал жених, подойдя к невесте (Брагинский 1989: 209). Возможно, нечто подобное имело место и в древних славянских обычаях, воспоминанием о которых остаются свадебные песни, изображающие жениха как вооруженного копьем всадника. Тем не менее непосредственным источником этого эпизода в былине должна была явиться не церемония, но эротическая песня о Хотене. Это наблюдение подтверждается и характером известных эротических метафор.

В былине Хотен обращается с требованием:

Ты обсыпь мое востро копье,

Ты обсыпь возьми да златом, серебром

(Григорьев 1910: 412).

Если копье Хотена напоминает о метафорах фаллоса, то золото или предметы из золота часто обозначают женский половой орган или матку. Помимо всего прочего, этим объясняется название романа «Цветы сливы в золотой вазе», имеющее символическое эротическое значение (Манухин 1986, 2: 11 — 13). В некоторых русских диалектах слово «золотник» обозначает матку или женскую утробу (Успенский 1982: 150 — 151; Никифоров 1929: 126; Адрианова-Перетц 1935: 503 — 504), в загадках «золотая дыра» обозначает женский половой орган (Афанасьев 1865 — 1869: 467). В древнейшем известном русском эротическом сочинении «Сказание о молодце и девице» (XVII в.) описание любовного соития сталкивает символику копья и золота, что уже буквально напоминает текст былины о Хотене: «Сице рече младый отрок к прекрасной девице: “Душечка, еси ты, прекрасная девица, есть у тебя красное золото аравийское, да всадил бы я буланое копье”» (Срезневский 1906: 84f. Загадочная уникальность эпизода с копьем и золотом в составе русского эпоса объясняется тем, что он был заимствован из эротической песни.

* * *

Былина о Хотене не уникальна в своей соотнесенности с традицией эротического фольклора. Мы уже упоминали о символике «греха» в былине об Алеше и братьях Бродовичах. В былине о Ставре жена этого героя, выдающая себя при дворе князя Владимира за чужеземного посла, пытается открыться своему недогадливому мужу, напоминая об их семейной близости, при этом ее многозначительное иносказание сходно с приведенной выше метафорой копья и золота:

А ты не помнишь ли, Ставер да сын Годинович,

А мы с тобой свайкой поигрывали.

А мое было колечко золоченое,

Твоя-то была сваечка серебряна,

Ты туда попадывал всегды, всегды,

А я туда попадывал всегды, всегды

(Гильфердинг 1949 — 1951, 1: 189).

Особенностью былины о Хотене является то, что приводящиеся в ней эротические метафоры не осознавались в этом значении слушателями. В то же время идеальное соответствие такого забытого смысла характеру имен Хотена Блудовича и Чай-ны позволяет утверждать, что отмеченные метафоры принадлежали древней эротической песне о Хотене, которая была переосмыслена в былине. Само по себе это открытие можно было бы счесть пикантным курьезом, но за ним просматриваются и некоторые общие закономерности, особо характерные для новгородской традиции.