"А се грехи злые, смертные..": любовь, эротика и сексуальная этика в доиндустриальной России (X - первая половина XIX в.).

Из «барковианы» включает только пьесу «Непреклонная любовь. Трагедия в 2-х действиях, сочинение Ивана Семеновича Баркова, переводчика Академии наук 1755 года. С.-Петербург». Под этим названием скрывается «трагедия» «Дурносов и Фарно-сов». Приписанное Баркову «Объяснение в любви монаха» («Егда аз убо ти узрел...», л. 59) написано в начале XIX века и принадлежиг Н. Ф. Остолопову.

ПРИМЕЧАНИЯ

^! Девичья игр\ шка, или Сочинения господина Баркова / Изд. подгот. А. Л. Зорин и Н. С. Сапов — М.: Ладомир, 1992. 416с. (серия «Русская потаенная литература»).

Н. Л. Пушкарева «НЕ МАТЬ ВЕЛЕЛА - САМА ЗАХОТЕЛА...» Интимные переживания и интимная жизнь россиянок в XVIII в.

«Просвещенный век», отмеченный семью десятилетиями «женских правлений» — своеобразным российским матриархатом — был веком окончательного размежевания мира женщин из среды дворянской, образованной, «благородной» и мира простолюдинок. Это особенно заметно при анализе интимной сферы частной жизни женщин. «Золотой век индивидуальности», как характеризуют XVIII столетие западные исследователи¹, внес немало изменений в образ мыслей и «чувствований» представительниц привилегированных социальных страт России. И все же воспитание сдержанности, умения не поддаваться эмоциям, а тем более страсти, — по-прежнему во многом определяло содержание женского воспитания в «благородном сословии». Считалось, что «публичная искренность этого времени» (Н. М. Карамзин) претила женской душе, более утонченной, нежели мужская².

В то время как в литературе интимная привязанность к женщине, интимный индивидуальный выбор («дрожь пробежала по жилам моим...»)³ стали все чаще изрбражаться и являлись в действительности причиной желания вступить в брак и основой его впоследствии, сами женщины не решались признаваться себе, что ищут в супружестве (а возможно, и действительно не искали) «услаждения плоти»⁴. В то время как мужчины все более позволяли себе анализировать собственные «нежнейшие чувствования» к особам прекрасного пола, женщины о них задумывались мало либо вкладывали в это понятие совсем иное содержание. Все воспитатели — от матерей и нянек до гувернанток и надзирательниц в пансионах — старались выработать в девочках и девушках своеобразное отношение к чувственной любви как к «любви скотской», «мерзости» (А. Е. Лабзина)⁵. Родители-дворяне избегали говорить с детьми на сексуальные темы (во всяком случае, ни в одном из мемуаров или дневников нет даже намека на подобное). Девочек и юных девушек, выдававшихся замуж, держали в неведении обо всем, что касалось чувственности, поэтому неопытность, усугубленная элементарным незнанием и ханжеством, оборачивалась подчас тяжелейшими психологическими ломками. Лучше всего это описала А. Е. Лабзина, для которой старший по возрасту муж стал «просветителем» в делах чувственных: «Выкинь из головы предрассудки глупые, которые тебе вкоренены глупыми твоими наставниками [, — говаривал он. —] Нет греха в том, чтоб в жизни веселиться! Я тебя уверяю, что ты называешь грехом то, что только есть наслаждение натуральное!» Не найдя понимания в таких вопросах у своей юной 13-летней жены, ее 27-летний супруг (известный ученый, минераловед и «горновед» XVIII в. — А. М. Карамышев) «открыл свои ласки» племяннице, с которой «спал, обнявшись, в открытую» не один год⁶.

И все же новые воззрения на чувственную сторону любовных переживаний (более «разрешительные», терпимые, пермис-сивные) породили новое отношение к материальному быту, обеспечивающему не только гигиенические требования⁷, но также интимность и удобство. А. М. Карамышев, как видно из описаний его жены, спал с нею на одной кровати. Однако именно в дворянских семьях и именно в конце XVIII — начале XIX в. совместное спанье мужа и жены на одной постели стало считаться «глупой старой модой» (А. Н. Радищев). Спать в благородном сословии стали отдельно. Для одних — это было знаком отрицания чувственной стороны семейной жизни. Например,

А. П. Керн описала в своих воспоминаниях семью знакомых ее родителей, в которой жена — руководимая моральными соображениями, «то есть будучи прюдка», как писала мемуаристка (от фр. pruderie — стыд), «спавши на одной кровати с мужем, укрывалась отдельно от него простынею и одеялом»⁸. В других случаях — по словам того же Радищева — стремление к созданию отдельных спален диктовалось «стремлением к украденным утехам с полюбовниками»⁹.

В то время как в крестьянской среде осуществление подобной «модели поведения» было невозможно ни с практической, ни с моральной стороны, в среде дворянской осознание собственного негативного отношения к физиологической стороне супружества лежало в основе умалчивания в мемуарах и письмах всего, что относилось к интимной сфере их переживаний.

Большинство дворянок ощущало непреодолимый нравственный барьер, мешавший поверять бумаге искренние и естественные чувства. Но было бы, разумеется, наивным полагать, что переживания, далекие от платонических, не возникали в сердцах россиянок. Другой вопрос — как они отразились в дошедших до нас эпистолярных и мемуарных источниках. Мемуаристки

XVIII в. предпочитали писать не о пережитом ими самими, но о чужих влюбленностях и страстях. Да и мужчины, оставившие мемуары, старались больше фиксировать переживания своих знакомых и родственниц, нежели пускать «чужих» в свой собственный внутренний мир¹⁰. Так, например, оттенок осуждения звучал в описанной графиней Эделинг истории взаимоотношений М. А. Нарышкиной и кн. Гагарина¹¹, или в рассказе

В. Н. Головиной о графине Радзивилл, которая «пренебрегала всеми приличиями по желанию и по влечению»¹².

Нельзя не отметить и того, что мир чувств русской женщины привилегированного сословия формировали в XVIII столетии не только традиции, литература и уж тем более не только православная этика, но и образ жизни императорского двора — суматошный, беспорядочный, «светский» — породивший особый социальный тип «модной жены»¹³. Судя по мемуарам лиц, приближенных к российским императорам, «модные жены» (мужья которых, «как страусы, воспитывали чужих детей»)¹⁴ были окружены роем обожателей. Точно так же, как в среде крестьянской общество терпимо относилось к связям добрачным, в среде дворянской — где добрачный ребенок у незамужней женщины казался бы верхом неприличия! — вполне разрешительно относились к связям внебрачным, адюльтеру (и мужчин и женщин).

Нормой российской городской жизни XVIII в. стало распространение «подозрительных домов», развлечения в которых именовались в наказах губернаторам «блядскими похабствами»;¹⁰ в то же время нормой великосветской жизни стало содержание любовниц. Как ни возмущались резонеры вроде М. М. Щербатова подобным «повреждением нравов», эти изменения в области общественной морали имели не только отрицательные последствия. Светские львицы, решавшиеся на нестандартное поведение и насмехавшиеся (по словам М. М. Щербатова) «над святостью закона, моральными правилами и благопристойностью»¹⁶, — своим поведением изменяли представления о запрещенном и разрешенном, «раскрепощали» область чувств.

Эта область для женщин из среды простонародья в раскрепощении не нуждалась. Никакого эмоционально-психологичес кого ореола, полного запретов, табу и упреков в готовности совершить постыдное деяние, вокруг половой жизни женщины в браке, да и вне его, в народной традиции не сложилось. Эротический фольклор, записей которого сохранилось от XVIII столетия сравнительно немало, свидетельствует о том, что к этой сфере повседневной жизни в крестьянских семьях относились без истерической озабоченности¹⁷. Особенно громко и полновесно тема сексуальности и материально-телесного «низа» звучала на деревенских свадьбах, а также во время некоторых праздников¹⁸.

Согласно фольклорным текстам, женское лоно воплощало в себе всеобщее порождающее начало, способное в то же время и само объять целый мир¹⁹. В песнях и прибаутках XVIII — начала XIX в. матерные слова, обозначающие органы человеческого тела и физиологический акт совокупления, никогда не выступали ругательствами. Уменьшительно-ласкательные суффиксы подобных существительных, воспевание сексуальной гиперактивности — и мужчин и женщин, и молодых и старых²⁰ — создавали в деревенском эротическом фольклоре своеобразный «праздник плоти»²¹.

Тема чувственности, чувственной нежности и ласки активно присутствовала в поговорках, пословицах, загадках. Некоторые из них²² позволяют даже сделать вывод о том, что в русской традиционной культуре XVIII в. присутствовал не только эротический субстрат²³, но и постоянно формировался и расширялся значительный любовно-эротический пласт — росло признание самоценности чувственных радостей как таковых.

Нет никакого сомнения в том, что все заговоры и причитания, многие песни и ритуалы, связанные с сексуально-эротичес-кой темой, были направлены на усиление прокреативной функции женщины и физического здоровья ее супруга²⁴. Таковы «заговоры мужского естества», «молитвы» («Аще жену спор-тят», «К жене родильнице, аще не может родить») и др.²°. Не случайно и то, что народная песня наделяла равной силой и мужское и женское начало²⁶. При этом начало женское изображалось стороной очень активной, инициатором любовных игр.