… а, так вот и текём тут себе, да …

Мы стали шапочным знакомством.

И Марии я вернул книжку Бабеля, правда, зачем-то выбрав для этого поздний час.

Она открыла дверь на лестничную площадку в незастёгнутом халате поверх ночной сорочки.

Если предположить возможность сдвигов времени, то в тот момент в её постели вполне мог лежать я и думать когда уже этому придурку дойдёт, что он не вовремя.

Я не стал развивать эту теорию, а просто сдал книгу, поблагодарил и ушёл.

И с тех пор моя любовь принадлежала только Ире. Безраздельно.

Тем более, что я опять в неё влюбился.

Встретив её в филфаковском крыле на третьем этаже Старого корпуса, я уговорил Иру не ходить на пару и после звонка мы украдкой прошли по широкому пустому коридору к боковой лестничной клетке.

Там мы свернули не вниз, а вверх, хотя четвёртого этажа в Старом корпусе нет и подъём преграждает перегородка с запертой дверью на чердак.

Поднявшись до середины ступеней, мы целовались.

( … её классическая грудь под вязаным зелёным свитером оттенка речных водорослей – под стать её русалочьей причёске; шёлковая юбка на крепких бёдрах – абстрактно тонкие белые гроздья на чёрном фоне – от портнихи Марии Антоновны, матери Ляльки; высокие австрийские сапоги на танкетке; её глаза, улыбка; стройный белый лотарингский крест переплёта в высоком окне у неё за спиной, которое смотрит в лазурную синь неба яркую, как на полотнах эпохи Возрождения; всплеск крыльев белых голубей за крестом – всё сложилось в картину, которую я буду видеть и вспоминать всю жизнь…)

Но мне мало одних только воспоминаний, я хотел оставить её себе, или самому остаться с ней, среди этой до отчаянье невыразимой красоты.

Поцелуи не помогли остановить мгновенье.

И тут уже не остаётся иного выхода, кроме как снова влюбиться.

Тем же вечером на лестнице в общаге Ира дала мне ключ от комнаты физматовок, чтоб я открыл и зашёл, а она придёт минуту погодя, в целях конспирации.

Мы не включили свет.

Это была койка у окна с видом на невидимый за темнотою берег Остра.

С Ирой предохранение лежало на мне, то есть, я следил за тем, чтоб вовремя убраться во избежание абортов под наркозом или без.

Но в тот вечер…

…ещё немного!.. я ведь контролирую!.. рано ещё!.. ещё чуть-чуть!.. одну капелюшечку!.. у-у!.. опаньки!.. поздно… поезд ушёл…

Ты была в том поезде среди толпы точно таких же попутчиков, но оказалась чуть-чуть пошустрее.

Ну, а дальше – плавный переход к отработанной уже однажды технологии: как благородный человек – я обязан жениться.

Когда Ира ещё училась в школе, то на мосту через Остёр нашла колечко. Обычное жёлтое колечко, какими торгуют киоски среди прочей бижутерии.

Ира принесла его домой и её мама, Гаина Михайловна, огорчилась и опечалилась, но ничего не сказала дочери.

Был ли брак Иры с разведённым мною мезальянсом?

Несомненно и неоспоримо.

Достаточно сопоставить родительские пары:

комплектовщица Рембазы – преподавательница немецкого языка Нежинского ордена Трудового Красного знамени государственного педагогического института имени Николая Васильевича Гоголя;

слесарь Рембазы – заместитель директора Нежинского хлебокомбината.

Однако, фактор наличия тебя, пусть даже ещё нерождённой, смягчал кастовые предрассудки, которые, кстати, давно уж были упразднены советским строем.

И всё-таки, даже в эпоху развитого социализма всё восставало и противилось нашему браку.

Начать с того, что в нашу с Ирой предсвадебную поездку в Киев мне пришлось ехать с колом в анусе.

Киев понадобился, чтобы отоварить талоны из ЗАГСа в салонах для новобрачных.

Мне, со штампом о разводе в паспорте, никаких скидок на обручальное кольцо не полагалось, но моя сестра Наташа пообещала одолжить мне узкое золотое колечко, которое зачем-то носила на большом пальце руки.

Что касается кола, то снаружи он не торчал, но причинял невыносимую острую боль внутри, превращая мою походку в шаркающее волочение ног полупаралитического старца или же молодого запорожца, снятого с упомянутого орудия казни по чуть запоздалой амнистии.

Добейте меня, паны-братья!

Бедная Ира! О таком ли спутнике в салон для новобрачных мечтает любая девушка в своих заветных грёзах?

Отнюдь и ещё раз отнюдь!

Мне же вынесенные в той поездке м'yки служат наглядным напоминанием истины от Гераклита: в одну и ту же речку не ходи – надерут задницу.

Увы, премудрости былого нас ничему не учат, пока не сядем на ежа собственной голой …, как выразились запорожцы в письме к турецкому султану.

Тем не менее в Киеве невеста была укомплектована, а мне куплены коричневые туфли голландской фирмы «Topman».

Они оказались на размер больше, но условия эпохи дефицита приучают не выпускать синицу из рук и через месяц я подарил их тестю – пришлись как раз впору.

Вот для кого я волочил тот кол.

Вскоре мне полегчало и мы приступили к поискам костюма жениху.

Мы прочесали универмаги крупных станций между Нежином и Киевом – Носовка, Кобыжчи, Бобровица – безрезультатно.

Отыскался он лишь в Чернигове – вдали от электрофицированных магистралей – и сидел вполне прилично.

За неделю до свадьбы я оставил общагу и перешёл жить в трёхкомнатную квартиру родителей Иры.

Старший из их четверых детей, Игорь, служил майором непонятных войск в Киеве; следующая за ним, Виктория, жила в Чернигове и работала в тамошнем музее.

Затем шла Тоня, которая, по распределению после НГПИ, учила русскому языку и литературе детишек в закарпатской деревушке, покуда местный хлопец Иван с бандеровскими замашками не добился от неё взаимности.

Не в силах преодолеть языковый барьер, он постучал в дверь юной учительницы и немо наставил на неё двустволку.

В смысле, будь моей, или ничьей не будешь.

Братья Ивана успели его обезоружить, но глубина чувств влюблённого тронула Тоню и это дало ей шанс выжить среди красот природы Закарпатья.

Она вышла за него замуж, родила двух детей, вернулась в Нежин и со всей своей дружной молодой семьёй жила в одной из двух узких спален трёхкомнатной квартиры родителей.

Родителям оставался раскладной диван в проходной гостиной, напротив широкого окна с тюлевой занавеской, отделявшей подоконник и пару цветочных горшков на нём от вплотную придвинутого стола с телевизором.