… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
И какая готовность к беззаветному самопожертвованию!
Что может явиться более ярким свидетельством любви и заботы по отношению к девушке, чем минет Пляме, которая понятия не имеет где у неё вообще эти эрогенные зоны!
Но я не сказал Ире, на что пришлось пойти ради того, чтобы ей было хорошо.
У меня нет привычки подчёркивать свои положительные стороны и афишировать благородные поступки.
Позднее в ту новогоднюю ночь, когда мы с Ирой снова сели за стол, завернувшись в простыни как в тоги, Пляма прошла мимо двери распахнутой в коридор.
Там
Она вежливо постучала в дверной косяк, была приглашена за стол, угощена вином и стала расспрашивать Иру о её житье-бытье.
Ира прогнала ей дуру, будто она замужем, но её муж-геолог редко бывает дома.
Пляма, которая совсем недавно перевелась из Киева в Нежин, верила всему, а мы с Ирой ухохатывались.
Заносчивые, наивные римляне в простынных тогах, мы потешались над легковерной Плямой, не зная, что любая шутка – это правда, которой просто не пришло ещё время исполниться.
Закончилась зимняя сессия и мы с Ирой поехали в Борзну – её подруга Вера выходила замуж за жениха в солидном звании майора.
В отличие от моей первой борзнянской свадьбы, эту гуляли не на дому, а в большой кафе-столовой на главной площади райцентра и продолжалась она два дня.
После первого дня мы с Ирой провели ночь в небольшой хате среди заснеженных огородов окраины.
Хозяйке, дальней родственнице Веры, нас представили как мужа и жену и та, посидев на свадебном пиру, ушла ночевать к ещё какой-то своей родственнице, потому что хата её состояла из одной всего комнаты с побелённой печью и кровать там тоже была только одна.
Кровать стояла у окна с широким подоконником, где в ярком свете полной луны контрастно прочертилась тень оконного переплёта и поблёскивало стекло порожней трёхлитровой банки.
Мне нравилось тут всё – и земляной пол из крепкой прометённой глины, и кровать с досками вместо сетки, и матрас неравномерно набитым сеном.
Вряд ли хозяйка поверила, что мы муж с женой; во время застолья я пару раз улавливал её усмешливо подшпоривающий взгляд из-за стола, где та сидела среди прочих пожилых баб в парадных чёрных телогрейках-«плюшках», раскинув по плечам толстые клетчатые платки.
Свою одежду мы сбросили на стул и табурет и взошли на супружеское ложе каким оно было и сто и двести лет назад в таких же вот, затерянных среди сугробов, хатах.
Луна неохотно всплыла из окошка в тёмное небо и уже не могла засматриваться на игрища пары молодожёнов, прессующих сено в разных концах кровати, вросшей в земляной пол древней хаты.
На второй день пиршества Ира приревновала меня к местной красотке, которая вызвала меня из зала через брата Веры по кличке Моцарт.
Не слишком врубаясь что-почём, я вышел из кафе-столовой в задний двор, где, вобщем-то, красивая красотка закатывала театральную истерику в руках двух подружек, тоже в лёгких платьях, на утоптанном снегу.
Вокруг гомонила группа зрителей из вышедшей на воздух молодёжи.
Не принимая участия в инсценировке, я развернулся уходить и упёрся в непрощающий взгляд Иры.
За столом мне долго пришлось её убеждать, что я не имею отношения
к выбрыкам перебравшей красотyли.Меня поддержала сидевшая по ту сторону Иры крупная молодая женщина замечательного телосложения – что называется «баба в теле».
Рядом с ней сидел не очень крупный армянин.
Его армянская принадлежность выяснилась, когда он в сумерках повёз нас прокатиться.
На улице ведущей к московской трассе крупнотелая Валя сказала ему притормозить и вышла из «жигулей» прикрикнуть на Толика, своего сына-пятикласника.
Мальчик разговаривал с мамой на чистом украинском языке и меня это как-то выбивало из колеи из-за резкого контраста снега окружающей зимы с его негритянским лицом.
Позднее Ира мне говорила, что Валя родила Толика после работы официанткой в Киеве, или пошла в официантки после родов – тут я не очень уверен.
Армянин – текущий спутник жизни Вали – не вмешивался в воспитательный процесс.
Мы выехали на трассу и через пару километров остановились на снегу обочины.
Водитель включил магнитофон и достал бутылку шампанского с завёрнутым в фольгу горлышком.
( … красота армянской музыки открывается не сразу, к ней нужно обвыкнуться; в тот раз она для меня оставалась ещё непостижимой, но я терпел: кто катает – того и музыка…)
На дороге остановилась патрульная машина и два милиционера в шинелях и, несмотря на зиму, фуражках, подошли к «жигулям».
Армянин вышел провести переговоры, что тут всё путём.
Тем временем Валя начала возмущаться, что нас с Ирой определили на постой в такую древнюю хату и взяла на себя обязательство донести это возмущение до родителей невесты, которые ей тоже родственники.
Поэтому вторую ночь мы провели в большой обустроенной хате в зажиточной части Борзны.
Луна на новом месте не подглядывала, лишь неяркий отсвет её пробивался к нам через стеклянную дверь смежной веранды. Сетка кровати чересчур проваливалась и тарахтела; пришлось сбросить матрас на крашенные доски пола.
Вобщем, тоже ничего, хотя не то, что в хате.
В Нежин нас отвёз армянин. По пути я почему-то думал про негритёнка Толика, вслед которому тюкают и крестятся борзнянские старухи.
Каково это – видеть, что ты не такой как все?
( … дед Пушкина тоже был чистопородный эфиоп, но тот хоть в детстве успел пообщаться с нормальными людьми…)
Когда мы вышли из «жигулей» возле общаги, армянин отозвал меня спросить адрес красотки с театральными замашками. Она тут учится в каком-то техникуме.
Я не знал и знать не хотел.
Мы с Ирой поднялись в комнату и после получасовой качки на более упругой сетке, она сказала, что ощутила нечто такое, чего с ней раньше не случалось.
Ну, спасибочки!
Выходит я не зря пыхтел эти полтора года.
Или ей просто стало жалко меня?
Как уже говорилось, в феврале я на полторы недели попал в больницу из-за своей принципиальности.
После недели лечения меня нашла там моя сестра Наташа.