… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Тут Ира перешла на сторону моих родителей и дальше они продолжали убеждать меня втроём.
Только Леночка молчала, сидя в уголке дивана.
– Что?! Выучила на свою голову?!– шумнул мой отец на мою мать. Потом он обратился ко мне.
– Всё для тебя делали. Теперь ты сделай как тебе говорят. Или родители тебе не такие? Чем это? Скажи!
– А и скажу!– ответил я и пристукнул кулаком по столу.– Почему ты перестал писать стихи?
Отец смутился, пряча глаза от жены и невестки. Даже в глубоких морщинах на лбу пролегла
– Ну… я молодой был… тогда война была…
( … вот жизнь, а? Начнёшь гнать дуру, а нарываешься на чистосердечное признание…
А нынче на поэзии у него поставлен крест. Перешёл к ораторской карьере.
Долгими зимними вечерами, одев валенки, выходит под фонарь на столбе возле хаты Колесниковых – на сходку соседей своего возраста.
Стоят на утоптанном снегу, перетирают новости из вчерашней программы «Время», порою схлёстываются в дебатах – стоящий мужик Муамар Каддафи, или такой же клоун как Ясир Арафат?..)
В виде компромисса решили, что до отъезда в Чернигов я с матерью схожу к местному психиатру Тарасенко, от которого (жестоко прищурив глаз сообщил мой отец) никто не уходил.
Потом я проводил Иру на электричку и по пути она снова уговаривала меня не ездить на 4-й километр.
Но моё слово Тамаре уже вылетело – не поймаешь.
В большом и светлом здании конотопского Медицинского центра, недалеко от стадиона «Авангард», под каждой дверью стояли люди и только к психиатру Тарасенко очередь отсутствовала.
Когда мы с матерью зашли в кабинет, он объяснил это несознательностью населения, а вот у них, за океаном, каждый четвёртый ходит на приём.
Тарасенко работал не один, а с напарницей в непривычно обставленном кабинете.
Странность заключалась в расположении стола. Он находился почти по центру, развёрнутый своими дверцами и ящиками ко входу в кабинет. Мне предложили сесть за него.
Мать села на стул у стены, а медработники остались стоять по сторонам от стола.
Мне не понравилась такая диспозиция призванная для раздувания во мне мании величия – сидишь, как председатель Мао, а эти в белом стоят вокруг, типа, золотые рыбки на посылках. Поэтому я чуть отодвинул стул назад, развернул на 90 градусов и, сидя на нём, вытянул ноги, положив одну на другую в позе ковбоя на привале.
Тут Тарасенко с напарницей, как по команде, кинулись хлопать дверцами стола, выдёргивать и с треском задвигать его ящики.
Ноги я, конечно, подтянул, но стул не покинул, хотя и насторожился.
Убедившись, что я не выскочил за дверь и не попытался вскарабкаться на жалюзи окна, Тарасенко прекратил тест и объявил, что я здоров, как бык.
– Вот ему и скажите!– воскликнула, всхлипывая, моя мать.– Хочет в Чернигов ехать в психбольницу.
– Зачем?
– Его жена посылает.
– Она что – врач?
– Нет!
– Тогда зачем? Мало кого куда посылают. Он ей раб, что ли?
– Да! Да! Раб!
( … так-то вот, Иосиф Яковлевич, по кличке Прекрасный, тебя в рабство
продавали твои братья, а как бы тебе понравилось, если б сдала родная мать?..)Тарасенко ещё раз, уже как рабу, предписал мне никуда не ехать и мы покинули кабинет.
По пути к трамвайной остановке моя мать спросила:
– Ну, что – убедился?
– Это ничего не меняет.
– Если с тобой что-то сделают, я её убью,– сказала моя мать и заплакала.
– Мама,– ответил я,– что за книжку ты недавно прочитала?
Разумеется, я прекрасно знал, что мать моя давным-давно уж не читает книг, но надо же как-то поддержать разговор.
Из-за приёма со сдачей в рабство и нестыковки в расписаниях движения поездов, на 4-й километр под Черниговом я добрался уже поздним вечером.
Однако, обусловленный понедельник ещё не истёк и я стал бить в железо ворот, чем вызвал недовольные крики охраны в проходной.
Там включили свет и спросили чего надо. Имя Тамары послужило паролем.
Подошли ещё два санитара в синих байковых халатах и меня отвели в приёмное отделение.
Там я сдал свою одежду и получил взамен пижаму и пару кирзовых сапог.
Левый ничего, но правый очень жал. Наверное, в отместку, что потревожил в поздний час.
Затем через холод и темноту меня отвели в пятое отделение и сдали тамошнему дежурному медбрату.
Он завёл меня в широченный коридор, где по причине позднего часа светились только несколько дежурных плафонов, отблёскивая в тёмном стекле дальнего окна в противоположном конца коридора.
Вдоль стен его шли двери палат – тоже остеклённые.
Дежурный завёл меня в одну из них, указал свободную койку и вышел.
В скудном свете сквозь стекло входной двери, я различил полдюжины коек, на которых лежали укрытые фигуры, и белые тумбочки.
Раздевшись, я лёг, подавляя невольный страх.
По-видимому, моё появление заставило обитателей палаты затаиться, но постепенно они оттаяли.
Кто-то невидимый спросил меня из угла я ли это; на него зашикали и он умолк.
Я воздержался от ответа. Из коридора за стеклянной дверью донёсся далёкий вопль и тоже смолк.
Я лежал – укрытая фигура, как и все – и радовался, что всё-таки успел в понедельник, и чувствовал приливы настороженности, понимая среди кого я нахожусь.
– А что, Костя, хотел бы сейчас домашней колбаски?– спросил один из невидимых фигур своего невидимого друга.
Мне стало смешно до чёртиков. Как быстро меня вычислили!
Уезжая в прошлый раз из Чернигова с Ирой, мы купили кольцо спиралевидно закрученной домашней колбасы. Вкусная.
Они подхватили и продолжили экспертное обсуждение той самой колбасы, а я давился смехом и выфыркивал его через нос, стиснув зубами уголок подушки, чтобы меня не приняли за психа.
В какой-то момент я не сумел сдержаться и они испуганно затихли.
Утро начиналось с шарканье тапочек в широком коридоре.