… а, так вот и текём тут себе, да …

Внутри длинный коридор с тремя двустворчатыми дверями, на стенах между которыми картинки с портретами солдат и офицеров и краткое описание их беззаветных подвигов и героической смерти для защиты советской Родины.

Широкие двери открывались в огромный зал без окон, с рядами прибитых к полу кресел из фанеры, а между раздвинутых кулис высокой сцены натянут белый тугой экран. Проход от сцены к задней стене делил зал пополам.

Солдаты входили группами, стуча сапогами по доскам пола, громко перекликались и понемногу заполняли зал.

Время тянулось долго.

И я в очередной раз перечитывал надписи на красном кумаче двух плакатов по обе стороны от сцены, за которыми прятались чёрные ящики динамиков.

На левом плакате жёлтая рамочка охватывала портрет головы человека в широкой бороде и длинных волосах вместе с его словами:

«В науке нет широкой столбовой дороги, и только тот, кто не страшась усталости карабкается по её каменистым тропам, достигнет её сияющих вершин.»

И подпись – К. Маркс.

На правом – голова без волос и бородка клинышком – ещё до подписи понятно, что это Ленин, и он сказал:

«Кино не только агитатор, но и великий организатор масс.»

По мере заполнения зала, мальчики перебирались с первых рядов на сцену и кино смотрели с обратной стороны экрана – он просвечивался. Какая разница проплывёт Человек-Амфибия слева направо или наоборот?

А бунтовщик Котовский всё равно убежит прямо из зала суда.

Некоторые мальчики оставались сидеть в зале на подлокотниках между сиденьями.

По ходу кино в темноте порой раздавался крик от какой-нибудь из дверей:

– Ефрейтор С'oлопов!

Или же:

– Второй взвод!

А заканчивалось одинаково:

– На выход!

Если кино вдруг обрывалось и зал тонул в полной темноте, со всех сторон вставала оглушительная стена свиста, грохота сапогов о доски пола и криков:

– Сапожник!!!!!!!!!!!………..

После кино мы шли по ночному лесу домой и пересказывали друг другу то, что вместе же и смотрели:

– Не! Ну, а как он его двинул! А?

– Не! Не! А тот и не понял, что он там!

Конечно же, кино показывали не только в Полку.

Ещё и в Доме офицеров, но там вход по билетам и, стало быть с родителями, а им же некогда.

Правда, по воскресеньям был бесплатный дневной сеанс для школьников – чёрно-белые сказки, или цветной фильм про пионера-партизана Володю Дубинина.

В одно из зимних воскресений я сказал маме, что иду во двор.

– Ещё чего! В такую погоду никто не гуляет.

За стёклами кухонного окна теснился сумрак исчёрканный линиями суматошно несущихся снежинок.

– Видишь что творится?

Но я канючил и не отставал, пока мама не рассердилась и сказала, чтоб я шёл куда хочу, но всё равно там никого не будет.

Во дворе и впрямь не было ни души.

Отворачивая лицо от вихрей секущего снега, я обогнул дом и пересёк дорогу к полю рядом с забором заколоченной мусорки.

Конечно, и тут никого, потому что себя-то я не мог видеть, а видел только, что весь мир стал сплошь тёмно-серым, исполосованным метелью колючего снега.

Стало одиноко и захотелось домой.

Но мама скажет «я тебе говорила!», а младшие начнут подсмеиваться…

И тут на дальнем краю поля, где когда-то играли в волейбол, а потом в городки, раздался голос голос из репродуктора на неразличимом в такую непогоду столбе.

– Дорогие ребята! Сегодня мы разучим песню про весёлого барабанщика. Сначала прослушайте её.

И дружный хор ребячьих голосов запел про ясное утро и кленовые палочки, которые берёт в руки весёлый барабанщик.

Песня закончилась и диктор начал диктовать слова, чтобы слушатели записывали:

– Встань, по-рань-ше, встань, по-рань-ше, встань, по-рань-ше, толь-ко, ут-ро, за-ма-я-чит, у, во-рот…

И я уже был не один в этом взбураненном мире. Я бродил по сугробам пустого поля, но снег не мог попасть ко мне в валенки – их плотно облегали тёплые штаны.

Диктор закончил диктовать первый куплет и дал прослушать его снова. Потом он диктовал второй, тоже с последующим исполнением, и третий.

– А теперь прослушайте всю песню, пожалуйста.

И нас стало много: барабанщик, дети со звонкими голосами, и даже вьюга стала одной из нас и бродила со мной по полю, только я проваливался валенками в зыбучий снег под коркой наста, а она плясала поверх него своей колючей крупой.

Когда я вернулся домой, мама спросила:

– Ну, что? Видел кого-нибудь?

Я сказал, что нет, но никто не смеялся.

Одиночная прогулка в большой компании, под диктовку Весёлого Барабанщика, уложила меня в постель с температурой.

Все ушли на работу и в школу. Отнести книги в библиотеку Части и обменять их мне нельзя. Пришлось взять из домашней ту, что давно манила своим названием, но отпугивала толщиной – «Война и Мир» Толстого – в четырёх томах.

Первая глава меня сперва напугала сплошными страницами французского текста, но когда углядел, что внизу в примечаниях дан перевод – отлегло.

Так что свою болезнь я и не заметил: наскоро проглатывал лекарства и возвращался к Пьеру, Андрею, Пете, Наташе, иногда забывая вынуть градусник из подмышки.

Прочитал все тома с эпилогом и только заключительную часть с рассуждениями про предопределения не получилось одолеть: нескончаемо длинные предложения стояли отвесной стеной – вскарабкиваясь на чуть-чуть, я тут же соскальзывал обратно к её подножию. Неприступная стена простиралась в обе стороны и я уже не помнил как добирался сюда. Пришлось закрыть не дочитав.

( … пару лет назад я вновь перечитал эти тома уже от корки до корки и сказал: если человек может писать так, как Толстой в заключительной части «Войны и Мира», то зачем понадобилась вся та беллетристика, включая эпилог?

Не исключаю, что я отчасти выпендривался, но только отчасти …)

А пока я валялся на раскладушке вперемешку с полем Аустерлица, жизнь не стояла на месте. Брат и сестра приносили новости, что мусорку снесли и поставили там раздевалку, в которой выдают коньки. <