… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Эта ровность перед Бугорком, даже когда обросла высокими кустами полыни, служила нам местом встречи.
Если, выйдя поиграть во двор увидишь, что никого нет, отправляйся к Бугорку – ребята точно там.
И мы не только играли, но и получали друг от друга знания о мире: вот эта трава без листиков называется «солдатики» и она вполне съедобна, как и щавель, но только простой, а не «конский» щавель.
Белую сердцевину из длиннолистых зелёных растений на болоте тоже можно есть, просто надо очистить – на, попробуй!
Мы знали какими именно камешками нужно бить друг о друга, чтоб посыпалась струйка
В общении и играх мы познавали мир и самих себя.
– Поиграем в прятки?
– Вдвоём не получается.
– Щас ещё двое будут, они пошли сходить за болото.
– Зачем?
– Дрочиться.
Вскоре появились и те двое с травяными веничками в руках.
Я не знаю зачем эти букетики без цветов, не знаю что такое «дрочиться», но по тому, как прихихикивают при этом слове другие ребята, понятно, что это что-то нехорошее, неправильное.
Я всегда был поборником правильности; мне против шерсти всё, что не так как надо.
Если, скажем, великовозрастный поросёнок с наглым визгом сосёт вымя коровы, меня так и подмывает разогнать их.
А корова тоже хороша – стоит себе безропотно покладистая, будто не знает, что молоко это только для телят и для людей!
Вот почему я, подбоченясь, со скрытым упрёком обращаюсь к пришедшим:
– Ну, что – подрочились?
И тут я узнаю , что борцам за правильность иногда лучше помалкивать.
Обидно, всё-таки, что я такой слабак и что меня так просто повалить в нежданной драке…
В футбол играли на травянистом поле между Бугорком, мусоркой и кюветом дороги вокруг кварталов.
Сперва определялись капитаны команд – по росту, возрасту и голосистости.
Потом мальчики, попарно, отходили от своих будущих вождей и неслышно сговаривались:
– Ты будешь «молот», а я – «тигр».
Затем пары возвращались к двум капитанам и спрашивали того, чья очередь была выбирать:
– Молот или тигр?
После раздела людских ресурсов начиналась игра.
Мне очень хотелось выбиться в капитаны, и чтоб все мальчики стремились попасть в мою команду. Но это оставалось лишь мечтами.
Я старательно бегал по траве – от одних ворот до других; отчаянно рвался к победе, но мяч мне почти не подворачивался и, прежде чем изловчусь пнуть по нему, набегали, если не свои так противники, отбирали недосягаемый мяч и я опять бегал туда-сюда по полю с воплями: «пас! мне!», но меня никто не слушал и все тоже вопили и бегали, и игра катилась без моего, фактически, участия…
В то лето все мы – родители и дети – поехали в Конотоп, на свадьбу маминой сестры Людмилы, которая выходила замуж за чемпиона области по штанге в полусреднем весе, молодого, но уже лысеющего Анатолия Архипенко из города Сумы.
Большая машина с брезентовым верхом отвезла нас через КПП Объекта до железнодорожной станции Валдай и там мы сели на поезд до станции Бологое, где у нас была пересадка.
Вагон оказался совсем пустой, с жёлтыми деревянными скамейками между
зелёных стен.Мне нравилось как он покачивает под перестук своих колёс.
Нравилось смотреть в окно, где набегали и тут же отставали тёмные столбы из брёвен, неся на своих перекладинах нескончаемо скользящую дорожку провисающих проводов.
На остановках поезд подолгу стоял, пропуская скорые и более важные поезда.
Особенно долгой была стоянка на станции Дно.
Это название я прочитал за стеклом вывески на зелёной будке.
И только когда мимо этой будки неторопливо пропыхкал одиночный паровоз, утопая своим длинным чёрным телом в клубах своего же белого пара, наш поезд тронулся дальше.
( … я и теперь иногда вспоминаю эту станцию и длинный чёрный паровоз, ползущий сквозь белый туман пара, после того как прочитал, что на станции Дно полковник российской армии Николай Романов подписал своё отречение от царского престола.
Только этим не спас он ни себя, ни женщин, ни детей своей императорской семьи, которых при расстреле добивали винтовочными штыками.
Хорошо, что не про всё мы знаем в детстве …)
Большинство домов по улице Нежинской в городе Конотопе стоят чуть отступив от дороги, позади своих заборов, отражающих степень зажиточности хозяев и основные этапы в развитии технологии заборостроения.
Однако, номер 19-й своей, когда-то беленой стеной, с двумя окнами и четырьмя ставнями для запирания этих окон на ночь, кратко прерывает строй заборной разношерстицы.
В дом заходят со двора, миновав калитку из высоких досок, рядом с такими же воротами, но те чуть шире и вечно заперты.
А точнее, в дом заходят через четыре входа – по два в каждой из двух веранд с дощатыми глухими стенками.
Первая от улицы веранда, как и половина всего дома, принадлежит Игнату Пилюте и его жене Пилютихе и это их окна выходят на улицу Нежинскую.
Вторая веранда, обвитая виноградной лозой с широкими зелёными листьями и бледными гроздьями мелких, никогда не вызревающих ягод, внутри поделена надвое продольной перегородкой.
Хата нашей бабки, Екатерины Ивановны, состояла (за вычетом полутёмной полуверанды) из кухни с одним окном, обращённым на свою же входную дверь в межверандном закутке, и с кирпичной плитой-печью у противоположной стены, возле двери в комнату, где тоже всего одно окно с видом на глубокие тенистые сумерки под исполинским вязом в палисаднике, и на невысокий штакетник, за которым уже двор и хата соседей Турковых.
За последней дверью жили старики Дузенко.
У них тоже всего только кухня и комната, но на два окна больше, чем в хате бабы Кати, поскольку, из-за симметричной планировки дома, во двор тоже выходит пара окон; как и на улицу.
Под каждым из Дузенкиных дворовых окон рос огромный американский клён с островидными пятипалыми листьями, а между этих двух клёнов старик Дузенко держал штабель красного кирпича для возможной перестройки в будущем.
Метров через шесть от деревьев и штабеля, параллельно им, тянулся ряд сараев из серо-чёрных от ветхости досок; без окон, с висячими замками на дверях, где хозяева держали топливо на зиму, а баба Катя ещё и свинью Машку.