… а, так вот и текём тут себе, да …

Это я отдал ей книгу, принесённую из библиотечной макулатуры.

Я раскрыл её где-то посредине и вписал на полях «мы уезжаем».

Потом мне вспомнился принцип создания мультфильмов – если на нескольких страницах написать по одной букве слова, а потом согнуть их и отпускать по одной, чтоб они быстро и поочерёдно пролистались, то буквы пробегут, сменяя друг друга и складываясь в это слово.

Тогда я побуквенно вписал на уголках страниц «я-С-е-р-г-е-й-О-г-о-л-ь-ц-ов-у-е-з-ж-а-ю».

Но мультфильма не получилось, да и ладно, не очень-то и хотелось.

Я захлопнул книгу, оставил её на диване и ушёл.

Рано утром из Квартала отправился автобус до станции Валдай.

Кроме нас четверых ехали ещё какие-то отпускники.

Когда автобус спускался по дороге из бетонных плит, мама вдруг спросила меня – с кем нам лучше жить дальше: с папой или дядей, имя которого я совершенно не помню.

Я сказал «мама! не надо нам никого! я работать пойду, буду тебе помогать», но она промолчала.

Это были не просто слова – я верил в то, что говорю, но мама лучше меня знала трудовое законодательство.

Когда спуск кончился то, на повороте к насосной и КПП, автобус остановился и в него зашёл дядя, про которого спрашивала мама.

Он подошёл к ней, взял её за руку и что-то говорил.

Я отвернулся и стал смотреть в окно.

Он вышел, автобус захлопнул двери и поехал дальше.

Мы подъехали к белым воротам КПП, часовые проверили нас и отпускников и открыли ворота, чтобы выпустить автобус за Зону.

Мне было совершенно ясно, что никогда уж не вернусь сюда, просто пока ещё не знал, что это я покидаю детство.

~ ~ ~

_~~~отрочество

( …и на этом, пожалуй, уже хватит.

Пора выкатывать картошку из золы пока не испеклась насквозь.

Может в углях и есть килокалории, но вкус не тот.

Да и стемнело уже, а я не хочу переедать на ночь глядя.

Как там у тех арабских диетологов: «ужин – отдай врагу»?

Правда, у меня с врагами туговато – откуда взять-то, если тебя готовили жить в обществе, где «человек человеку – друг, товарищ и брат»?

А всё же тянет поделиться навешанной тебе лапшой. Однажды, я начал заливать твоей старшей сестре, Леночке, что все люди хорошие и добрые, просто они это не осознают.

И надо же, чтоб именно в тот вечер по телевизору показали пьесу Шекспира «Ричард III». Как безотрывно она смотрела, пока те люди добрые друг друга резали, душили и терзали!

А на следующее утро ещё и повтор пересмотрела.

Но не мог же я против Шекспира рыпаться.

Всё-таки, классика – это сила.

С тех пор у меня с телевизором вооружённый нейтралитет.

Это всё к тому, что и будь у меня даже враг, я бы ему последнюю рубаху отдал, но только не ужин, а тем более печёную на костре картошку.

Ведь это ж невозможно передать до чего она шедевр кулинарии, когда разломишь обуглившуюся корочку и сыпнёшь чуть-чуть соли на её исходящую паром сердцевину – тут никакие кулебяки с бефами струганными и омарами под шерифами не идут ни в какое сравнение.

Пусть все те финтифлюшки остаются заумным гурманам, а мы люди из села – тёмные, нам абы гр'oши да харчи хор'oши.

Да будь я помоложе, а не негром преклонных годов, придавленным бытовухой в ходе борьбы за существование, то – ей-же-ей! – оду б ей сложил – картошке на костре печёной…

Недаром в самом пронзительном эпизоде Юлиана Семёнова, обряженный в форму фашиста Штирлиц печёт, в камине своей берлинской квартиры, картошку на день Советской армии и флота.

Но вместе с тем, и при всём уважении к его ностальгическому патриотизму, это не то.

Чтобы понять вкус печёной картошки нужно сидеть на земле, под открытым небом, с таким вот вечером вокруг…)

В Конотопе баба Катя всех нас перецеловала и расплакалась.

Мама стала её утешать, потом заметила две детские головки, что потихоньку выглядывали из-за створок двери в комнату.

– Людкины?– спросила мама.

– Да, это у нас Ирочка и Валерик. Вон уже какие большие. Ей три исполнилось, и Валерику скоро два будет.

Потом приехал с работы их отец, дядя Толик, я впервые не в кино, а в жизни, увидел мужчину в лысине от лба до затылка, но постарался не слишком пялиться; а ещё через час мы с ним вышли встречать тётю Люду.

Магазин её закрывается в семь, и с работы она всегда несёт сумки.

Идя с дядей Толиком, я изучал дорогу на Путепровод, который ещё зовётся Пере'eздом.

Мне смутно вспоминалось долгое ожидание, пока подымется шлагбаум перед железной дорогой и множество людей, вперемешку с парой телег и каким-нибудь грузовиком, устремятся с двух сторон на переезд через рельсы, сложенный из чёрных шпал.

В тот раз мы ехали из Конотопа на Объект.

За моё отсутствие под путями провели высокий бетонный тоннель, отсюда официальное – Путепровод, он же, по старинке, Переезд.

За Переездом ходили длинные трамваи от Вокзала в Город и обратно. На одном, идущем из Города, и должна была подъехать тётя Люда с работы.

Дядя Толик подговорил меня, чтобы когда она сойдёт с трамвая и под редкими фонарями пойдёт по спуску в Путепровод, ухватить за одну из её сумок и сказать:

– Не слишком тяжело?

Но она меня узнала, хоть дядя Толик и сдвинул мне козырёк кепки на глаза.

Мы все вместе пошли на Нежинскую и дядя Толик нёс сумки с продуктами, которые тётя Люда брала в счёт получки в магазине, где она работала.

Поднявшись из Путепровода, мы пересекли Базар по проходу меж его пустых, в эту тёмную часть суток, прилавков с высокими, как у беседок, крышами; и прошли ещё, примерно, столько же до начала Нежинской.

Вдоль всей её длины горели два или три далёких фонаря, но и этого достаточно, чтоб отличить от других улиц.

В Конотоп мы приехали к последней четверти учебного года и пошли в школу номер тринадцать.

Она стояла на улице Богдана Хмельницкого, мощёной неровными булыгами, как раз напротив Нежинской.